Она сжимает его руку так сильно, насколько только способна это сделать. Она пытается держаться, казаться спокойной и сильной, но Драхомир уже прекрасно понимает, что всё совершенно ужасно. Что не будет больше той жизни, к которой он привык. Что он никогда больше не увидит её улыбки, не услышит её советов или похвалу, никогда не сможет рассказать ей о своих успехах…

Леди Мария умирает… И этот факт Мир сумел осознать далеко не сразу. Каждый новый день может стать для этой женщины последним. С каждым днём герцогине становилось только хуже. И сейчас, когда голос её так слаб, когда пальцы её едва слушаются, но всё-таки пытаются сжать его руку, Драхомир понимает, что всё — сегодня-завтра её жизнь оборвётся. Всё закончится. Всё. Закончится целый период в его жизни, в который он был счастлив. Его жизнь станет совершенно иной. Мир совершенно не может представить — какой именно. И от этого ему страшно.

Фольмар прижимается губами к её руке. Это всё, что он может сделать. Его глаза остаются сухими, но он не может произнести ни слова, как ни пытается. А ведь, пожалуй, стоило сказать хоть что-нибудь, чтобы утешить её напоследок, чтобы успокоить… Но Драхомир не может что-либо сказать. Он лишь кивает в сторону письма и смотрит на Нэнни, чтобы та доставила письмо его отцу…

За всю её болезнь Киндеирн Астарн ни разу не навестил её.

Драхомир очень надеется, что его отец успеет одуматься до того, как леди Мария отойдёт в иной мир.

***

О том, что одни из тех, кто будет нести гроб с телом леди Марии, будет и сам Драхомир, демон настоял сам. По идее, это не было в традиции Астарнов. В традиции Астарнов было бы сжечь её тело посреди степи. Красиво, с песнями и плясками, кучей цветов и фейерверками. Гроб с телом покойного не должны были закапывать в землю. Но леди Мария хотела, чтобы её хоронили по традициям её рода, а не Астарнов. И никто не стал возражать. Особенно после того, как Драхомир объявил, что лично проследит, чтобы последняя воля покойной выполнилась в точности. Цветов оказывается много, но они белые, а не алые или пурпурные, как обычно это бывает у Астарнов. Каллы — их много, потому что леди Мария просто обожала их. Её гроб засыпан цветами, и Драхомиру порой даже кажется, что она улыбается… Правда в том, что в гробу леди Мария кажется счастливой, какой не была никогда в жизни. У неё спокойное лицо, умиротворённое, словно бы смерть оказалась для неё спасением от страданий. Её тёмные волосы не заколоты на затылке в причудливом узле, как обычно, а распущены, как носят только совсем молоденькие девушки из её рода. Как она сама носила до свадьбы с отцом Мира. Она утопает в белых цветах и тёмно-зелёном шёлке, и кажется самым прекрасным ангелом, который только мог быть. И кажется, что она просто спит. В её лице нет того уродливого неестественного выражения, которое иногда присуще мёртвым. Она просто заснула… Драхомиру бы хотелось верить, что сейчас она не чувствует ни боли, ни сожаления. Ему хочется верить, что в том мире, в который улетела её душа — хорошо. Хочется верить, что она уже позабыла о всех своих страданиях в доме Киндеирна. И хочется верить, что она не забыла его — своего сына. Пусть он и был для неё только приёмышем, а не родным ребёнком…

Отец на похоронах стоит почти в стороне. Словно чужой. И головы не поворачивает, когда гроб с её телом проносят мимо неё. Киндеирн продолжает стоять неподвижно. Его массивная фигура кажется Драхомиру почти что каменной. Он сам кажется тем неприступным утёсом, из которого был вытесан его любимый замок на Сваарде… Должно быть, на его лице не появилось даже усмешки. Он ничего не чувствовал. И даже не смотрел на ту женщину, которая столько старалась для него сделать.

Леди Мария уже лежала в гробу. Она была мертва, одета в саван из тёмно-зелёного шёлка и окружена белыми каллами. Как же это гнусно — ненавидеть её даже теперь! Когда гроб уже опускали в землю, Драхомир бросил взгляд на отца и понял, что в его взгляде нет ненависти или злости.

Ему было всё равно…

Отцу было плевать, что происходит. Он ни разу не пришёл к ней за три месяца болезни, ни разу не написал ей… Он поступил со своей женой так, как не поступают даже с самым чужим человеком. И даже на похоронах алый генерал Интариофа сохранял такое выражение лица, будто делал одолжение кому-то, присутствуя здесь.

Драхомир едва ли когда-нибудь сможет понять Киндеирна. Он может лишь надеяться на то, что никогда не станет таким же чёрствым, как отец. Он может лишь надеяться на то, что его жена — когда-нибудь отец заставит его жениться во второй раз, потому что со смерти Джины прошло уже много лет — никогда не окажется в таком отвратительном положении, в котором оказалась мать Драхомира. Мир вспоминает Реджину, когда болела она, и вспоминает, что он очень часто приходил к ней, а не бросил одну в тёмном сыром замке, в который и заходить-то лишний раз не хочется. И Джина казалась даже благодарной ему… О, она умирала совсем иначе!.. Она, как и обычно, лежала в постели, читала вслух какой-то новый роман и рассказывала Драхомиру о том уровне, на котором родилась и выросла. Фольмар тогда принёс ей чаю, а потом уснул на кушетке. Ему тогда было двадцать семь, и он не слишком думал о смерти. По меркам демонов тогда он был, должно быть, совсем ещё ребёнком. Да и вёл себя так же. И как только отцу взбрело в голову женить его?.. А утром Джина просто не проснулась. И Драхомир даже сначала просто вышел из её комнаты, не желая будить и беспокоить. Уже потом, когда он вернулся вечером, ему сообщили, что она умерла этой ночью. А он даже не понял.

Реджина умерла быстро. И лекарь сказал, что она не особенно мучилась. Очередной приступ её болезни стал последним, но во время её болезни никто не беспокоился, что она может умереть. И сама Джина тоже. Но в тот раз Мир не горевал. Ему было очень грустно, очень жалко свою жену, которая прожила так мало, но горя не было. Драхомир тогда десять лет старался избегать астарнского алого цвета в одежде, предпочитая тёмно-синий. Тогда почти все Астарны высказали ему, что носить так долго траур по Джине — слишком странно. А отец лишь смеялся, но ничего не запрещал. Киндеирн вообще не любил что-либо запрещать. Его больше беспокоило другое. Вовсе не мораль или глупые капризы. Наверное, потому Лори и была его любимым ребёнком. Наверное, именно поэтому. Для Киндеирна Астарна Лори была идеальной дочерью — смелой, умной, безжалостной… Она поступала так, как считала нужным. Ей было совершенно всё равно, что о ней думали. Порой и сам Драхомир восхищался Лори, но, однако, и несколько опасался тоже. Никто не мог предугадать, что ей может прийти в голову. Она бы не носила траур по мужу, если бы тот умер — правда, отец до сих пор тянул с её замужеством. Она бы поступала ровно так, как и следовало бы. И никогда не отступила бы от неписанных правил. Драхомир был уверен, что Лори не особенно и хотелось отступать от этих правил — они были словно созданы для неё.

Астарны живут по собственным законам. Не так, как остальной Интариоф. Это Драхомир уяснил ещё тогда, когда впервые попал к Гарольду. Киндеирн привык жить иначе, чем кто-либо. Ему нравится быть уникальным. Нравится жить не так, как все. И Драхомиру сначала было очень трудно привыкнуть, что кто-то живёт по-другому, не так, как его отец. А сейчас… Сейчас он не понимал Киндеирна. Не понимал его равнодушия. Не понимал того спокойствия, с которым он выслушал известие о смерти своей первой жены — во всяком случае, Нэнни возмущённо говорила именно это, что Киндеирн был совершенно спокоен и даже не попытался изобразить скорбь.

И на похоронах леди Марии ничего не изменилось. Отец редко смотрел в её сторону, словно избегая даже взглядом касаться её. Как и всегда. Как на любом пиру раньше. И леди Мария всё реже и реже появлялась на астарнских торжествах, оставляя за собой право присутствовать только на официальных приёмах. Киндеирн редко смотрел на неё, предпочитая на пиршествах восседать под руку с царевной Варварой, леди Салинор или леди Иоанной. Кэт Сатор никогда не сидела рядом с Киндеирном. С ней он чаще всего танцевал. Кэт любит танцевать. Леди Мария была для великого Арго Астала чужой. Она не подарила ему ребёнка, не служила ознаменованием политического союза, не была той, с кем можно было вволю хохотать или танцевать… Она была женщиной из мятежного Сената. Соперником, которому нельзя доверять полностью.