Только очутившись в собственной спальне девочка задаётся вопросом — почему на обсуждении того, что случилось с вендиго, не было дяди Хальдора.
***
Темнота подступала. Сначала — холодная, ледяная, гулкая. Потом темнота стала постепенно теплеть, превращаться в нечто обволакивающее, приятное. Она струилась вокруг, обвивалась вокруг шеи и ускользала вновь. Стекала по лицу, шее и груди. Вспыхивала огнём около затылка и исчезала.
Тьма подступает к самому горлу, заставляя думать о смерти и о том, что бывает после неё. Тьма наваливается тяжёлым комом, камнем давит на грудь, мешая дышать. Она пугает. И пьянит. Заставляет забыть обо всём. Заставляет паниковать и одновременно всей душой желать, чтобы тьма возвращалась снова и снова.
Нельзя бояться. Нельзя. Страх — это смерть. А Танатосу Толидо ещё рано умирать. Ему всего лишь тринадцать, и он столь многое ещё не успел совершить… Он ещё ничего не успел. Тан всего лишь ребёнок. У него вся жизнь ещё впереди. Нельзя бояться. Нельзя. Что угодно лучше страха — ненависть, злость, ярость. Только не страх.
Танатос открывает глаза. В первый момент он даже не может понять, что произошло, где он и что с ним. Толидо пытается встать, но тут же ложится обратно — в голове начинает шуметь, а всё тело отзывается слабостью. Голова у мальчика болит настолько ужасно, что он едва может представить, как сумеет отправиться в путь. Тан осторожно оглядывается вокруг, пытаясь сообразить, где находится и что с ним.
Он лежит в постели, раздетый и забинтованный какими-то тряпками — мальчик очень надеется на то, что у лекаря, так неумело его забинтовавшего, достало ума хотя бы на то, чтобы взять чистую ткань. Голова у него раскалывается, словно кто-то со всей силы ударил его чем-то тяжёлым. В глазах всё плывёт. Но Танатос видит более-менее хорошо — лучше, чем когда он попал к Иоланди на лечение после неудачного занятия у Эрментрауда.
Хотя… Лапа вендиго и была тяжёлой. Толидо помнит, как перепугался, когда тварь дотронулась до его лица своими когтями, как надавила, прокалывая ими кожу, как… Танатосу казалось, что смерть схватила его за горло и дышала прямо в лицо. Так уже бывало с мальчиком однажды.
Танатос кое-как приподнимается на локтях, стараясь понять, где именно он находится. Быть может, в пещере вендиго? Это было бы не очень хорошо. Как он выжил? Впрочем, не столь важно — как. Главное, что выжил. И что ему стоит делать дальше. Возможно, стоит сейчас же вставать и бежать — куда-нибудь, неважно куда, наплевав на жуткий холод. Возможно, стоит подождать — набраться сил, отдохнуть, немного поправиться, найти свою одежду, а уже потом бежать…
Что-то здесь совершенно не то. Танатос никак не может уловить, что именно. Что-то, чего точно никогда не бывало в ордене. И что вряд ли может быть в логове вендиго или другого чудовища.
Музыка… Откуда-то льётся звенящая, певучая и почти неслышная музыка. Йохан перебирает струны своей мивиретты. Мелодия получается такой грустной, такой неуловимо прекрасной… Танатос никак не может понять, как из этого прогнившего корыта можно извлечь что-то стоящее. Мивиретта под пальцами Йохана стонет и рыдает, словно дрожит, трепещет. Звуки становятся то тише, то громче, переливаются, как, наверное, переливалось когда-то отражение солнца в воде. Толидо никогда в жизни не слышал ничего подобного. Нужно сказать, что бывший послушник даже удивлён талантом барда — когда они шли по обледенелым руинам и заснеженному лесу Тан не мог даже вообразить, что Йохан способен на что-то подобное.
Тут бард замечает, что Танатос очнулся, и откладывает мивиретту в сторону. К совершенно необъяснимому неудовольствию послушника. В свете нескольких лучин Йохан кажется ещё более тощим, чем Толидо показалось тогда, когда они бежали из ордена. И у него совсем другое лицо. Нет, черты всё те же! Но только они пронизаны чем-то странным, непривычным — одухотворённостью, что ли?
— У тебя всё лицо было в крови… — почти всхлипывает Йохан. — Я думал, что… Что ты… Что ты погиб…
Руки у Йохана трясутся. Да и сам он кажется нервным, напуганным. Впрочем — таким и должен быть подросток, столкнувшийся с чем-то столь пугающим. И по идее столь же напуганным должен быть и Танатос. Но сейчас он не чувствует ничего, кроме глухого раздражения.
Хелен вообще не ревёт. Сидит где-то в уголке и сосредоточено что-то мастерит. Словно ничего не произошло. Впрочем, Тан старается на неё не смотреть — довольно и того, что ему пришлось пережить по милости этой девчонки. Сидел бы себе в ордене и прислуживал Эрментрауду. Ещё немного — и можно было бы стать учеником Иоланди. А там жизнь стала бы намного проще. А из-за этой Евискориа теперь совершенно неясно, как всё может сложиться!
— Что со мной случилось? — спрашивает Толидо, ощупывая своё лицо.
Бывший послушник не узнаёт своего голоса. Слишком глухим он кажется. Словно… Сорванным. Он, что, кричал? Горло нисколько не болит. Да и кашель не рвётся из груди — как часто бывало с некоторыми послушниками. Танатос всегда старался обходить тех стороной — они редко жили долго.
Раны довольно глубокие. Скорее всего воспалятся. А значит — останутся шрамы. И скорее всего, на всю жизнь. Хорошо ещё, если всё не пойдёт дальше — если Танатос ещё останется жив. Подумаешь — шрамы… У Эрментрауда и вовсе вырезана птица на спине — Тан собственными глазами видел. Даже не вырезана — скорее выморожена какой-то неизвестной Толидо магией.
Возможно, слёзы — это нормальная реакция. Не каждый день человек сталкивается с самым настоящим вендиго. Не каждый день он находится на волосок — тонкий, едва-едва выдерживающий свою ношу — от смерти. Только Танатос едва ли чувствует что-то помимо раздражения. Возможно, это было нормально для человека, который провёл несколько лет в ордене. Только Танатос чувствует, что это нельзя назвать даже на капельку нормальным для человека, который жил за пределами культа.
Йохан что-то бормочет. Толидо едва-едва может разобрать отдельные слова. А ещё бард плачет. Слёзы катятся по его лицу, а сам Йохан дрожит от уже не слишком-то и сдерживаемых рыданий. Он размазывает слёзы по лицу, наклоняется к самой постели Танатоса, очевидно, желая во что-то уткнуться, чтобы плакать было удобнее.
— Перестань реветь! — раздражённо прерывает его Тан. — Лучше расскажи всё по порядку. Я не помню ничего, после…
Йохан пытается совладать со своими эмоциями и покорно трёт рукавом глаза. И Танатос снова раздражается, видя его послушание. Впрочем, старается не выказать виду — покорность барда была весьма нужной для него. Лучше иметь как можно больше союзников, особенно если убегаешь из ордена, где полным полно сумасшедших. В целом — лучше иметь как можно больше союзников, хотя доверять им, разумеется, не стоит. Ни одному из них.
Он рассказывает — всё по порядку, начиная с того, что Танатос ещё помнит. По правде говоря, начинает он даже слишком рано. Толидо прекрасно помнит, как они вышли на вендиго и как все испугались. Правда в том, что он, Танатос, тоже испугался, хотя Йохан об этом и не говорит. Бард говорит сбивчиво, то и дело всхлипывая, вытирая рукавом глаза и снова продолжая говорить, сбиваться и плакать. Однако, когда тот доходит до смерти вендиго, Тан задаётся вопросом — а могло ли всё быть настолько просто.
— Ты нас спас. Ты был готов пожертвовать жизнью, чтобы спасти меня и Хелен, — говорит Йохан,когда заканчивает рассказ, с такой благодарностью в голосе, что Толидо кажется, что его сейчас вытошнит.
Даже Евискориа — Тан видит её лицо лишь частично, но совершенно уверен, что это так — кривится от презрения. И Танатосу думается, что как раз Хелен-то он и понимает — ему и самому была противна эта ситуация. Толидо вовсе не хочется, чтобы Йохан смотрел на него так.
Толидо до ужаса не хотелось, чтобы кто-то был ему благодарен. Благодарность — скверное чувство. Лучше его не испытывать и не допускать, чтобы кто-то испытывал его к тебе. Недаром же Эрментрауд так ненавидит это слово — благодарность. Впрочем, порой Тану казалось, что наставник ненавидит все слова, одним из корней которых было слово «благо».
