Ни одного нового удара.

Ни одного нового упрёка.

Драхомиру порядком надоело уже это чувство навязанной ему вины, которую он не испытывал на самом деле.

Она хочет его ударить снова, но на этот раз Мир перехватывает её руку. Держит крепко за запястье. Возможно — появятся синяки, но ему сейчас плевать на это. И плевать на то, что она — не он и не его отец, которым ничего не будет от этой пары незначительных повреждений. На душе и без того слишком паршиво, чтобы терпеть ещё и это. Леди Мария хочет ударить его второй рукой, но Драхомир перехватывает и её. В груди просыпается глухое раздражение, с которым всегда тяжело справиться, а уж тем более после трудного дня. Мир отталкивает женщину от себя. И отталкивает довольно грубо.

И в его голове в этот момент не появляется и мысли о том, что когда-то в детстве, видя отношение Киндеирна Астарна к своей первой жене, он всегда считал это ужасно несправедливым, что всегда клялся себе, что никогда не повысит на неё голос, никогда не оттолкнёт, никогда не сделает что-либо из того, что делал отец — и что никогда не заставит её плакать. Почему-то в этот момент Драхомиру на это совершенно наплевать.

Должно быть, он похож на своего отца в этот момент. Только вот совсем не в тех вещах, в которых им гордится.

Быть может, дело было в дурных генах Елизаветы Фольмар? Той женщины, что так обожала танцевать в длинных юбках, одна поверх другой, и, смеясь, ела грейпфрут. Леди Мария говорила, что у Елизаветы не было чувства стыда. Леди Мария так же как-то говорила, что и Киндеирн не умеет чего-либо стыдиться. Так откуда же стыд мог взяться у Драхомира? Разве мог он чувствовать что-то подобное?..

— Хватит! — говорит Фольмар матери серьёзно. — Перестань. Я не собираюсь сейчас ни выслушивать твои упрёки, ни терпеть что-либо ещё.

Ему хочется добавить ещё и то, что нормальная мать не будет поднимать руку на своего ребёнка — пусть и на такого, каким он является. Хочется усмехнуться — цинично и холодно, как усмехается отец — и заметить, что, если уж так разбирать, то леди Мария вообще не имела никакого права его бить. Да что там — даже кричать на него. Хочется добавить, что… Хорошо, что он ничего не добавляет.

Потому что потом неизбежно стало бы ещё более стыдно. Достаточно и того, что он наговорил ей до этого. Достаточно и того, что он вышел из себя и сказал куда больше, чем имел право говорить с её-то нервами и больным сердцем.

Он не отец. Для него леди Мария в конечном счёте была женой — всего лишь женой. Отец не так давно женился на седьмой. А уж наложниц у него было, и вовсе, немерено. Но для Драхомира она была матерью. А это совсем другое. И требует, возможно, куда более трепетного отношения.

Но в данный момент Мир совсем не думает об этом. Ему плохо. Он чувствует себя настолько отвратительно, как не чувствовал, должно быть, ещё никогда в жизни. Всё в голове плывёт, не задерживаясь хоть сколько-нибудь долго. Все эмоции, все мысли… И воспоминания о сегодняшнем дне, о форте Аэретт, о гадалке из форта, что, гадая бесплатно ему в благодарность, пророчила ему в невесты — странно даже, что не в жёны, Астарны спокойно женятся, не делая из этого особенного события — девушку-дворянку из северных земель, что покрыты белым снегом…

— Хватит! — впервые за всю свою жизнь Драхомир повышает на мать голос. — Не смей поднимать на меня руку! Не смей отчитывать меня!

Он не говорит, пожалуй, и трети из того, что хотел бы сказать на самом деле. Повысить на неё голос — большее, что он только может сделать. Должно быть, он выкрикнул бы гораздо больше. Если бы не посмотрел случайно в глаза леди Марии.

Первая волна гнева исчезает так внезапно, что Мир едва может сообразить, что такое случилось. В голове на несколько секунд становится так пусто, что Фольмар едва не пугается этого. Просто он больше вовсе не чувствует себя обиженным, оскорблённым или что-то в этом духе. Обида исчезает, оставляя место для хлынувшего вместо не неё чувства вины. В какой-то момент он перестаёт считать себя безвинно пострадавшей стороной.

Остаётся только бледное и испуганное лицо — оно кажется Драхомиру слишком худым, не таким, какое оно обычно — леди Марии, её лихорадочным блеском сверкнувшие глаза… Только сейчас он вновь замечает её хрупкость, её слабость, только сейчас вспоминает об ужасном состоянии её здоровья и о том, что последние несколько месяцев даже отец старался лишний раз не говорить ей ничего резкого или грубого — правда, он старался не заговаривать с ней вовсе.

Она хочет что-то ему сказать, но сейчас Фольмар и вовсе не в состоянии что-либо слушать. Ему хочется уйти. Спрятаться где-нибудь и обо всём забыть. Ему кажется, что если он услышит сейчас звуки её голоса — приглушённого, тихого и слабого из-за болезни, — он просто не выдержит. Не выдержит и сорвётся снова. Потому что чувство вины заклокочет в нём с такой силой, что перерастёт в гнев. Снова.

— Не сейчас, пожалуйста… — уже тише говорит Мир.

В какой-то момент он начинает понимать, почему отец всегда уходит, когда ситуация становится слишком напряжённой, слишком трудной. И почему он старается исчезать до того, как сорвётся и наговорит лишнего. Уйти, сбежать, не допустить — это лучше, чем всю жизнь потом ощущать себя виноватым за одно-единственное неправильное слово.

Драхомир просто уходит, не в силах больше здесь оставаться.

***

Всем ведь плевать, из-за чего одержана столь грандиозная победа? О том, что они победили, Драхомир узнал уже после. И о том, что всё прошло даже лучше, чем они ожидали — полковник Кайл оказался неинтересен больше Сибилле Изидор, и та, и вовсе, считала, что убил его кто-то из своих. Плевать… Плевать, что кто-то выжил, а кто-то погиб. И что всё могло обернуться куда хуже, чем обернулось в итоге. И что форт Аэретт остался стоять — тоже. И на глядящие с такой мольбой и надеждой глаза горбатой старухи. Плевать — на огонь, поднимающийся в душе, на бурю, что не позволяет забыть…

Всем ведь плевать… Всё должно совершаться по кодексу, по нелепым, глупым правилам, которые написаны для дураков, не умеющих действовать самостоятельно, не по чужой указке! Ни шага в сторону. Нельзя и мысли допустить, что что-то может быть иначе, не так, как было описано в глупой книжке с лиловой обложкой — по правде говоря, отцу едва удалось заставить Драхомира прочесть содержимое этой книги. В десять лет Мир порой бывал куда более упрям, чем сейчас.

Оставаться на Еромине Фольмар не мог. Конечно, можно было попросить Лори об одолжении и выпить сильного снотворного, только чтобы отрубиться на пару часов — Лори была талантливой травницей и не менее талантливым лекарем, правда, обладала столь вредным характером, что никто без особой необходимости к ней лишний раз не обращался. Даже отец. Да и разве это точный факт — что Лори в данный момент на Еромине. На Сваард отец его не пригласил. Значит, туда путь пока закрыт. Можно было заявиться на Биннеланд, сместив на некоторое время с пьедестала Алису Вейзел (зная Алису, она бы ещё долгое время возмущалась, а потом и вовсе вылила бы что-нибудь Фольмару прямо на голову — желательно то, что долго не будет отмываться). Но спорить ни с кем не хотелось. Поэтому, выбирая между Биннеландом и мелким уровнем, которого и на общей карте, что висела в отцовском кабинете на Сваарде, было не видно, Драхомир выбрал второе.

В трактире, по крайней мере, можно было просто сидеть и ни о чём никому не говорить, не оправдываться в том, что было необходимостью и долгом… Тут было грязно. И воняло плесенью. Сидеть на почти прогнивших скамейках было неприятно, но куда более неприятно было бы возвратиться сейчас на Еромину.

И видеть, смотрящие с укоризной глаза леди Марии, слышать упрёк в словах отца — когда даже оправдаться Киндеирн ему не даст. Отцу вряд ли понравилось то, что наворотил Драхомир. Всё-таки, Киндеирн — императрица звала его Арго — самый настоящий символ власти в Интариофе, а Мир пошёл против всех правил… Ну почему он такой невезучий?! Ну что ему стоило словить пулю в том утреннем сражении? Казалось бы — незначительная деталь. А как она бы всё упростила!