Он вернул книгу Полбину.

- Михаил Анисимович готовит доклад на эту тему. На материале наших боевых действий. Вон у него под подушкой папка лежит, - Бурмистров указал рукой за спину. Он упорно говорил о комиссаре в настоящем времени.

В черном небе, далеко-далеко на юге, засверкали огоньки. Сначала внизу, у горизонта, потом все выше и выше. Будто кто-то чиркал зажигалкой, а она не загоралась, только искры вспыхивали и мгновенно гасли. Это рвались зенитные снаряды японцев, отмечавшие путь наших тяжелых кораблей.

- Нащупывают, сволочи, - сказал Бурмистров и долго молчал, глядя на эти огни. Молчал и Полбин.

Из юрты донесся легкий храп. Сидорук спал, положив голову на ящичек телефона. Пилотка свалилась на землю.

- Измотался, бедняга, - оглянулся Бурмистров. - Ну, иди и ты выспись. Завтра летать будем.

Был уже поздний час, а от земли все еще шел жар. Трава сухо шуршала под ногами; едкая, невидимая во тьме пыль забивалась в ноздри. Полбин оглянулся. Полог юрты оставался откинутым. В желтый прямоугольник света, как в раму, была вписана фигура командира полка с горестно поднятыми плечами.

Душная, короткая халхин-гольская ночь на этот раз тянулась бесконечно долго.

На рассвете вернувшиеся из полетов тэбисты сообщили, что за третьей линией японских окопов они видели остатки хвостового оперения и обгорелое крыло СБ. Кто-то даже говорил, что в нескольких километрах от этого места, на территории японцев, в густой траве заметно белое пятно, похожее на скомканный парашют.

Прежняя неизбывная энергия вернулась к Бурмистрову. Потный, с обнаженной медно-красной шеей, он переходил от стоянки к стоянке, покрикивал на техников, на водителей бензозаправщиков, а возвращаясь в юрту, гонял Сидорука из одного в другой конец аэродрома. Бердяеву он приказал "не слезать с телефона" и, уже надевая парашют у своего самолета, еще раз послал Сидорука спросить, нет ли сведений об экипаже Ююкина.

Но сведений попрежнему не было. Самолеты сделали два вылета до обеда. Во второй половине дня - еще один, сопровождавшийся жестоким боем с "девяносто седьмыми". Эскадрилья Полбина летала в общем строю, ведущим был Бурмистров. Полбин, выполняя приказания командира о смыкании или размыкании боевого порядка, видел, как Бурмистров разумно организует оборону, как продумано и налажено у него взаимодействие с истребителями, которые защищают СБ. Ни один советский самолет не был сбит, зато четыре И-97, пылая, пошли к земле. Три из них были сражены огнем вертких, маневренных И-16, а одному влепил смертельную очередь стрелок-радист самолета Ушакова. Это был уже шестой японский истребитель, сбитый бомбардировщиками Бурмистрова с начала боевых действий.

Результаты бомбардировок во всех трех вылетах также были отличными, и Бурмистров, узнав об этом, сказал сквозь стиснутые зубы:

- Я им покажу Мишу Ююкина! Вот он придет, мы еще вместе дадим!

Он был твердо убежден, что если из членов экипажа СБ, обломки которого видели около японских позиций, придет, перебравшись через линию фронта, только один человек, то это будет непременно комиссар. Он приказал Сидоруку привести в порядок койку Ююкина, аккуратно сложил на столе его книги, карты, сам повесил у изголовья чистое полотенце.

Вылеты на день больше не планировались. Бурмистров долго звонил по телефону, потом съездил в штаб дивизии и, вернувшись, сказал Бердяеву:

- Дали цель. Звеном пойду. Комиссара еще нет? Услыхав ответ, он нахмурил брови и приказал поторопить с подготовкой самолетов.

- Если хватит времени, два раза слетаю, - говорил он, посматривая на часы. - Должно хватить. Там одну сопочку раздолбать нужно. Самурайский штаб.

Полбин рассчитывал, что командир возьмет его с собой, и уже приготовился отдать распоряжения Пашкину, но Бурмистров опять оставил его своим заместителем.

- Пойдет со мной Кривонос. А ты Ушакова дай.

Три самолета взлетели и легли курсом на юго-восток. Сначала они должны были встретиться с истребительным прикрытием. Командование придавало большое значение удару по "сопочке", у подножья которой находился штаб крупного пехотного соединения японцев, и хотелось, чтобы этот удар был рассчитан наверняка.

Через полчаса в юрту к Полбину вбежал Бердяев. Оба они были капитанами, но Полбин замещал командира полка, и поэтому Бердяев, несмотря на очевидную срочность того, что он хотел доложить, не забыл принять положение "смирно". Вытянувшись, плотно сомкнув колени, он сказал:

- Товарищ капитан, вернулся один из членов экипажа батальонного комиссара Ююкина!

- Кто?

- Штурман. Старший лейтенант Гастелло, который летал с ним для воздушной рекогносцировки...

- Где он? - Полбин, задев Бердяева плечом, бросился к выходу из юрты, будто Гастелло мог стоять снаружи. Начальник штаба вышел вслед за ним и продолжал тем же ровным голосом:

- Он у себя в части. Имеет легкие ранения в результате...

- Что с комиссаром? - нетерпеливо перебил Полбин. Неподходящая к моменту обстоятельность и четкость Бердяева вызывала у него раздражение. Он взглянул в худое скуластое лицо начальника штаба, заметил, что у того над густой жесткой бровью оидит комар, и повторил: - Где комиссар? Стрелок жив?

Бердяев повел бровью, согнал комара взмахом ладони и, как бы почувствовав себя свободнее после этого совсем неуставного движения, стал передавать сообщенный ему по телефону рассказ Гастелло.

Самолет Ююкина был подбит на обратном пути, недалеко от линии фронта. Комиссар тянул, пока было можно, а потом приказал экипажу прыгать. Строго так приказал, не послушать было нельзя. А сам направил машину прямо на блиндажи японцев. Она уже вся горела, от носового фонаря до стабилизатора. В результате взрыва были погребены (Бердяев так и сказал - "погребены") десятки японских солдат. Комиссар погиб геройской смертью.

Полбин вернулся в юрту, поправил на столе книги Ююкина, сел и указал на стул Бердяеву.

- А стрелок как? - спросил он. - Харченко тоже прыгал?

- Да, - ответил Бердяев, приподнимаясь на стуле и снова усаживаясь. Старший лейтенант Гастелло предполагает, что он погиб в перестрелке с противником. Они упали в разных местах. Гастелло приземлился в высокой траве около болота, а Харченко в степи. Японцы шныряли на машине и, должно быть, нашли его. Была стрельба. Последний выстрел из пистолета одиночный: должно быть, Харченко себя... Гастелло зашибся при падении и помнит это смутно. Он только ночью выбрался и пополз к своим...

Бердяев замолчал и, словно от сильной усталости, прикрыл глаза рукой. Над тонкими пальцами топорщились его жесткие брови с острыми кончиками.

- Прилетит командир - надо будет собрать личный состав. Как вы думаете? спросил Полбин.

- Я согласен, - ответил Бердяев. В его скрипучем голосе не было прежней сухости и натянутости.

Они вышли. Сидорук, поджав под себя ноги в больших сапогах, сидел у входа в юрту на траве и размазывал слезы на щеках, покрытых светлым пушком. У самолетов всюду стояли летчики и техники. Несмотря на палящее солнце, многие не прятались в тени крыльев. Пашкин сидел на горячей стремянке и, глядя вниз, прислушивался к разговору, который вели Пресняк и двое стрелков-радистов. Никто из них не жестикулировал, и видеть это было непривычно.

Прошло еще полчаса. Высоко над горизонтом на юге показались самолеты.

- Тильки двое! - тревожно воскликнул Сидорук. - Товарищ капитан, а де ж третий?

Полбин сам искал третьего. Он ощупывал глазами небо сверху вниз, надеясь увидеть самолет, идущий бреющим, на большой скорости. Так нередко возвращались на аэродром раненные в бою машины.

Над степью дрожало марево, в глазах рябило, от напряжения выступали слезы.

Самолеты приближались. Первым зашел на посадку Кривонос, хвостовой номер его машины был ясно виден. Вторым разворачивался Ушаков.

Не было самолета Бурмистрова.

Как только скорость машины Кривоноса уменьшилась и он начал заруливать на стоянку, к нему со всех сторон побежали люди.