– Ну, вот ты и сама ответила на свой вопрос, – отзывается он. – Мне они тоже ни к чему. Мы похожи. Нас обоих вдохновляют другие люди, меня привлекает их красота, тебя – поступки. – И вдруг неожиданно усмехается: – К тому же, Бэлль со временем стала ужасно ревнивой и не потерпит конкуренции.

– Мда, – только и могу хмыкнуть я в ответ.

– А как ты думаешь, какое прозвище СМИ дадут мне? – Оскар внезапно меняет тему, придав голосу такую серьезность, что я даже вздрагиваю, вопросительно смотря в камеру. – Ведь все те люди, которым посвящены твои книги, со временем получали свои прозвища в зависимости от своей деятельности. Совершенно идиотские, но, стоит признать, довольно точные. Садовник, что убивал своих жертв, оставляя на их телах цветы, соответствующие датам рождения по цветочному календарю. Гробовщик, закапывавший своих жертв заживо. Алхимик, использовавший для умерщвления людей огонь, воду, землю и воздух поочередно. Эй, ты чего?

Я поспешно вырываюсь из приступа неприятных воспоминаний, от которых даже у меня волосы начинают вставать дыбом, несмотря ни на какую атараксию, и отмахиваюсь.

– Нет, ничего, просто накатила ностальгия, – говорю я.

– Ты плохая лгунья, – отмечает Оскар, но этим и ограничивается.

И слава богу! Мне сейчас ну совершенно не хочется пересказывать ему кое-какие моменты из моего прошлого, которые я рада бы забыть, да никак не выходит. И никакие погружения в другие дела в этом не помогают.

– Так какое имя дадут мне СМИ? – снова спрашивает он.

– А мне-то откуда знать? – пожимаю плечами я. – Можешь поверить, если бы мне поручали называть их, я бы называла всех только по именам. Но пришлось использовать эти идиотские клички, что были у всех на слуху.

– А что ты чувствовала? – Оскар снова меняет тему, не давая мне подолгу сосредотачиваться на чем-то одном. – Ведь эти люди, которых ты описывала и которыми вдохновлялась, по сути, и являлись твоими музами. Что ты чувствовала, когда отправляла их на электрический стул?

– Конец главы. Очередной главы моей жизни. Они становились для меня лишь историей, возможно, не слишком счастливой, изобилующей кровавыми пятнами, но уже ушедшей в прошлое. А еще счастье, что очередной кровавый безумец исчез из этого мира.

– Вот как, – Оскар кажется очень довольным. – Значит, одновременно любишь и ненавидишь их.

– Я никогда не говорила, что люблю, – возражаю я. – Они просто меня вдохновляли, не более того. Я люблю только свое творчество.

– По-твоему, это не одно и то же? – мягко интересуется он. – Мы оба любим свое творчество. Ты переводишь образы своих вдохновителей на бумагу, я дарю им бессмертие. Таким образом они навсегда остаются рядом с нами. Во время работы мы вкладываем душу и лелеем их образы, доводя их до совершенства, которого сами достигнуть не можем.

– То есть, ты хочешь сказать, что совершенством для меня является человек, изощренным способом убивший множество себе подобных?! – практически шиплю я. Слова Оскара, как ни странно, меня взбесили, а когда они еще и наложились на разбуженные им же воспоминания, меня просто затрясло от ярости. – Это совершенство?!

– А разве нет? – отзывается он. – Как иначе объяснить, что ты невольно приукрашивала их образы, добавляя к ним что-то свое? Настоящий творец всегда одновременно проживает множество жизней, только это помогает ему понимать характер каждого из своих героев до конца. И это касается не только литературы и живописи, а вообще любого творчества. И то, что ты снова и снова посвящала свои романы этим людям, наилучшее доказательство вашей с ними эмоциональной близости.

– Да пошел ты! – огрызаюсь я. К своему ужасу, конструктивных аргументов в свою пользу я придумать не могу, а те, что крутятся в голове, даже мне кажутся смешными, а уж Оскар точно не откажет себе в удовольствии проехаться по ним взад и вперед, разбив в пух и прах парой слов.

***

Мы не разговаривали целых три дня. Оскар то ли куда-то уехал, то ли решил дать мне время обдумать его слова, то ли понял, что перегнул палку, и предпочел меня не трогать, пока не успокоюсь. Впрочем, в возможности последнего пункта я что-то здорово сомневаюсь, по моим наблюдениям, он не из тех, кто согласен признать себя неправым, даже если доказательство этого налицо.

Я всеми силами борюсь с накатившими не вовремя воспоминаниями, отмахиваюсь от них даже во сне, в который они сунули свой нос в первую же ночь. Это нельзя было назвать кошмарами, потому что я знала, что мне это снится, но настроение сны портили знатно. Способ борьбы с ними оказался простым до невозможности. Теперь я спала со светом, и это помогало, потому что на четвертый день воспоминания отступили.

Я плавала в бассейне, что обнаружился в постройке со стеклянными стенами на заднем дворе поместья. У этого павильона оказался очень высокий потолок, навевающий мысли о каком-нибудь античном храме, стены были густо увиты не то лианами, не то плющом. И хотя некоторые стекла были разбиты вдребезги, стоило только убрать осколки, как проблема была решена.

Вода как нельзя лучше стимулировала мыслительный процесс, и ко мне постепенно возвращалось былое ехидство и безумие. А вместе с ним и навязчивый внутренний голос, не преминувший ядовито заметить, что все, дескать, жертвы как жертвы, и только я веду себя не то что как гостья, а вообще как хозяйка. Но я машу рукой и на него, и, улегшись на поверхность воды, неотрывным взглядом рассматриваю местную уменьшенную версию знаменитой Сикстинской капеллы.

– Не сочти за навязчивость, – внезапно раздается из динамика голос Оскара и я, не ожидав его услышать, напрягаюсь и камнем иду на дно, поэтому конец его фразы теряется в шуме воды.

– Что, стало одиноко? – увеличив дозу яда в словах до максимума, спрашиваю я, всплыв и отплевавшись от попавшей в рот воды.

– Нет, – просто отвечает он. – Мне, конечно, было интересно наблюдать за твоими потугами изображать из себя разобиженную на весь свет девочку. Но сейчас мне хочется знать, не соблаговолишь ли ты, наконец, поужинать? Или решила объявить голодовку?

– С чего бы это такая забота? – я выбираюсь из бассейна и с удовольствием закутываюсь в пушистое покрывало. Вода, конечно, была теплой, но ветер, хлестанувший по мокрым плечам, тут же заставил кожу съежиться и пойти мурашками.

Идти ужинать я не собиралась, но не потому, что действительно объявила голодовку, а просто потому, что есть мне не хотелось, несмотря на то, что единственной моей сегодняшней пищей была пара бутербродов и чашка чая за завтраком. Большую часть дня я провела на излюбленном балконе, наконец-то вернувшись к творчеству, а ближе к вечеру, почувствовав, что как-то притомилась складывать слова в витиеватые предложения, пошла сюда.

– Просто не рассчитал и приготовил слишком много, – отзывается Оскар. – Но, как я понял, от ужина ты отказываешься. Жаль. Придется выбросить. Даже Бэлль столько не съест.

После этих слов я не удерживаюсь и сдавленно прыскаю в кулак. Недавняя злость и обида тают в мгновение ока, и никакой агрессии и желания дерзить я уже не испытываю. И по-прежнему отказываюсь понимать, как ему это удается, так легко манипулировать чужими чувствами и эмоциями.

В спальне я быстро переодеваюсь в сухую и теплую одежду, игнорируя камеру. Нет никаких сил ни на дальнейшие разговоры, ни даже на то, чтобы попытаться написать хотя бы пару строчек, поэтому я просто падаю на кровать, мгновенно проваливаясь в глубокий сон.

Следующее утро радостно встречает меня ярким солнечным светом, что пробивается сквозь задернутые шторы, и непонятным туманом в голове вместо нормальных мыслей. В придачу ко всему горло неприятно саднит, а собственное тело кажется неподъемно тяжелым. Вот дерьмо! Неужели меня вчера продуло? Так и знала, что не стоило так долго сидеть у бассейна!

Живот как-то странно тянет, видимо, от вчерашней неожиданной диеты. А от голода меня даже начинает подташнивать. Надо срочно что-нибудь съесть! В таком состоянии я точно не смогу работать. Осторожно спустив ноги с кровати, я встаю и почти сразу же едва не падаю обратно, в последний момент успев ухватиться за спинку. Это надо же! Кости ломит так, словно я весь вечер кросс бегала. Хотя вроде только плавала, и то не слишком напрягаясь.