Вместо окна тут встроенный в стену огромный аквариум, детально разглядеть который мне не позволяет решетка. Но даже так я вижу, что никаких рыбок там нет. Он совершенно пуст. Но я не удивляюсь ничему. На зеркале, что на шкафчике над раковиной, не хватает куска в форме восьмигранника. Даже не посмотришься толком.

– А тебе, значит, больше нравится быть режиссером, – заключаю я, разглядывая металлический рельеф в виде кобры на ванне. – Что ж, я всегда не против поиграть.

– А ты, значит, настолько бесстрашна, что без раздумий принимаешь условия, – словно эхом откликается Оскар. – До тебя тут было много разных людей, но их реакция на происходящее всегда была удручающе одинаковой и предсказуемой. Они в панике бегали по дому, заливались слезами и умоляли о пощаде.

Еще бы! Можно подумать, нормальный человек может реагировать на подобное как-то иначе… Происходи все это лет этак шесть-семь назад, может, и я носилась бы тут в истерике, а сейчас увы…

– Атараксия, – коротко поясняю я.

– Атараксия на ровном месте не появляется, – замечает он, но у меня нет ни малейшего желания развивать эту тему дальше. – Стало быть, и у тебя были трудные дни.

– Много чего было, – говорю я, возвращаясь обратно в комнату со шкатулкой. Ничего интересного в ванной я так и не обнаружила, а принимать душ как-то нет настроения, тем более, перед объективом камеры.

Выглянув в последнюю оставшуюся в комнате дверь, я обнаруживаю длинный коридор. Из него ведут еще две двери, а в дальнем конце лестница на первый этаж. Блин, хоть ищи бумагу и рисуй карту!

Так как я все равно не знаю, куда мне идти, можно выбирать абсолютно любое направление. Ну, или вспомнить, что в спальне было две двери, и, следовательно, можно вернуться туда, и посмотреть, что же находится за второй. Никто, правда, не дает гарантий, что там не окажется еще один коридор с тысячей дверей… Хотя, если рассуждать логически, то вроде не должен…

Оскар молча наблюдает за моими терзаниями, не собираясь давать мне какие бы то ни было подсказки. И это правильно. Раз уж играть, то играть честно. Ааа! Черт, так можно простоять целую вечность. Еще раз прикинув в голове, куда мне пойти, я все же решаю вернуться в спальню.

А мне-то казалось, что я ко всему готова… Как я и думала, за второй дверью оказывается никакой не коридор, а детская комната, что в общем-то было довольно логично, учитывая, что спальню по соседству вполне можно считать родительской. Разваленные по полу игрушки и кубики с буквами и картинками, детская кроватка с висящими над ней погремушками, модель железной дороги на отдельном столе в углу, бумажные гирлянды в виде держащихся за руки человечков. Но все это меркнет и бледнеет по сравнению с главной достопримечательностью этого помещения. Нет, меня невозможно испугать видом человеческого тела. В свое время успела насмотреться и на обескровленных, и на сожженных, и на растерзанных дикими зверями, десятки раз присутствовала при вскрытии. Поэтому со временем атрофировались даже чувства брезгливости и отвращения, сменившись равнодушием.

Но вот чего я действительно не ожидала увидеть, так это высоченный сосуд цилиндрической формы, доверху заполненный прозрачной жидкостью желто-зеленого цвета. А в нем человека, в котором я без труда опознала одного из пропавших молодых людей. Красивые тонкие черты лица, каштановые волосы до плеч – молодой человек словно сошел с фотографии, если бы не его нынешний костюм. Он похож на волшебника из сказки: длинная фиолетовая мантия, остроконечная шляпа с широкими полями, а в руках книга в старинной на вид обложке. А если учесть, что сосуд стоит практически вплотную к кроватке, то сравнение с волшебником-сказочником более чем уместно.

– Удивлена? – интересуется Оскар, когда я подхожу ближе к колбе и осматриваю ее со всех сторон.

Блин, если так смотреть, то вообще кажется, что человек за стеклом живой. Глаза открыты, но в них нет той пустоты и бессмысленности, что обычно наблюдается у мертвых людей. Не контролируя себя, я провожу ладонью по стеклу, словно стараясь таким образом прикоснуться к чужой тайне. В какой-то момент мне даже кажется, что юноша вот-вот пошевелится, но ничего такого, разумеется, не происходит.

Бальзамирование. Что за невероятная идея! В таком состоянии этот человек может находиться очень долго. Десятилетиями. Другой вопрос: зачем ему понадобилось делать что-то подобное? Не отрывая взгляда от лица юноши, я внезапно ловлю себя на мысли, что толком и не могу воспринимать его, как мертвеца. И это странно. Несмотря на равнодушие, я всегда воспринимала насильственную смерть, как ужасную неправильность, которая вызывала у меня такое неприятие, что я никак не могла успокоиться, пока виновник не получал свое наказание. А тут как отрезало. Неужели внешний вид этого человека – «словно живой» – так капитально сбил меня с моего обычного настроя?

– Детство – самая замечательная пора в жизни, – витийствует Оскар. – То самое время, когда у тебя нет никаких забот, а мелочные обиды кажутся проблемами мирового масштаба. Когда у тебя денег всего пятьдесят долларов, а ты чувствуешь себя самым богатым человеком на свете. А ты помнишь свое детство?

– Слишком хорошо, – негромко отзываюсь я. Было бы там что помнить, если разобраться…

Я, наконец, отрываюсь от созерцания забальзамированного юноши и переключаю внимание на модель железной дороги. Несмотря на общий бардак в комнате, эта вещь кажется новой, словно ее приобрели недавно. Правда, тут только рельсы, протянутые по миниатюрной копии Центрального парка, а поезда не видно.

– А я часто спрашиваю себя, почему у меня его не было, – продолжает развивать свои мысли он. – Почему меня лишили этой волшебной сказки? Но на самом деле ответ лежит на поверхности. Я сам хотел, чтобы оно поскорее закончилось. Когда ты маленький, никто не воспринимает тебя всерьез. Как ты ни пытаешься казаться старше, для взрослых людей ты так и остаешься несмышленышем.

– Значит, этот сказочник здесь, чтобы напоминать тебе о детстве? – спрашиваю я, опять поворачиваясь к цилиндрической колбе.

Нет, я однозначно никогда даже не слышала о подобном способе убийства. Хотя кто сказал, что его забальзамировали заживо? Внешних признаков смерти я не вижу. Если на шее и есть странгуляционная борозда, то ее скрывает шарф и высокий воротник мантии. А возможно, это был яд. Нет смысла сейчас гадать об этом.

– Разве это не прекрасная идея? – узнаю в голосе Оскара собственные интонации, когда я говорю о своем творчестве. – Детство давно ушло, а сказочник по-прежнему стоит возле кроватки с волшебной книгой в руках, способный воплотить в жизнь любую мечту ребенка.

Вот же черт! Я никогда не отзовусь плохо о чужом творчестве, потому что сама знаю, сколько моральных и физических сил уходит даже на одно произведение. Ты творишь, вкладывая в работу часть своей души. Разумеется, это непросто. Человек по натуре своей не любит что-либо отдавать.

Так что и сейчас я не скажу ничего против. Не имею права. Никогда не скажу творцу, что его работа бессмысленна. Это главное и единственное табу, которое я не нарушу ни при каких условиях. Но черт возьми! Ведь когда-то это был молодой и цветущий человек, а сейчас… Сейчас я даже не могу толком осознать его смерть, и это начисто выбивает меня из колеи. Как так?!

– Я единственный творец в этой области искусства, – словно прочитав мои мысли, говорит Оскар. – К сожалению. Я долго думал, чего же я на самом деле хочу от этой жизни, пока, наконец, не понял одну элементарную истину. Время. Все живое со временем стареет и умирает. Сегодня ты молод и красив, а всего через несколько лет твоя красота начинает увядать. И ты становишься таким, как все. Бессмертие. Люди подсознательно стремились к нему чуть ли не с начала времен. Никому не хочется умирать. Поэтому однажды я сказал себе: «Оскар, а ведь ты можешь дать этим людям то, чего они так страстно хотят. Ты можешь исполнить их самое сокровенное желание». И вот результат. Сейчас этот юноша прекрасен, как никогда. Теперь он никогда не состарится, не превратится в презираемую всеми образину.