— Опять ты своей Патрикеевной, — улыбнулась Элина. — Я всегда думаю про гриб, когда ты говоришь «Лисичка».

— Уж позволь мне обращаться к дочери так, как я захочу, Элька Мухоморкина, — показал ей гримасу Алекс.

Девушка рассмеялась, но вслед за смехом притопал и кашель. Она устало выдохнула. Сколько это будет продолжаться? У нее уже грудная клетка трещала по швам от вечного землетрясения в виде кашля.

— Ты говоришь правду? Тебя не бесит этот шрам?

— Любимая, ты не должна сомневаться в моих словах. Иначе зачем тебе такой мужчина рядом? Зачем я тебе, если ты не веришь мне?

— Ладно…

— Нет, не ладно! — Он подставил мягкий стул поближе к окну и усадил на него Элину. — Эля, ты можешь сомневаться, что завтра вторник. Можешь сомневаться, что Земля бегает на побегушках вокруг Солнца. Можешь сомневаться в том, что ты Элина Стриженова, в конце концов! Но в моей любви к тебе и Мелиссе ты не имеешь права сомневаться. Тебе ясно?

— Да, — прошептала девушка и чмокнула его в губы. — Ты — константа моей жизни. Даже ускорение свободного падения не такая постоянная величина, как твоя любовь.

— Все верно, дорогая. А теперь скажи, почему ты не спишь в такую рань?

Мужчина потянулся, хорошенько разминая затекшие ото сна мышцы. Никогда он так хорошо не спал. Никогда в его постели не было так тепло. И можно укрыться хоть десятком колючих одеял и обложиться со всех сторон обогревателями, а согреет лишь настоящая любовь — этот огонек, вспышка, что гаснет быстрее, чем ты успеешь моргнуть, но тем не менее это бушующий пожар. Теперь он знает, что любовь — это не вульгарный, плюющийся искрами костер, разожженный на чистой, гладкой полянке. Любовь — это скромное пламя, которое подчиняется только двоим, обжигает только двоих, а для всех остальных это лишь дуновение ветерка. И только они с Элей знают, на какой истоптанной, скулящей от боли земле они разожгли огонь своей любви. Он никогда не даст ему потухнуть. Никогда…

— Саш, ну ты как будто вместо меня беременный. У меня же лекции через два часа. Надо еще собраться, — умилилась его рыбьей памяти Элина.

— Точно! В моей голове не осталось ничего, кроме «Я люблю Элю и Мелиссу» и бесконечных проблем с аптеками. В Питере какие-то накладки, меня это волнует.

— Но ты же сегодня вылетаешь туда. Все решишь на месте.

— Не хочу оставлять тебя одну, — признался Алекс, нарезая себе сыр для бутербродов. — И этот твой проклятый кашель…

— Меня он тоже пугает. Это ерунда. Два месяца — и Мелисса родится. Тогда уже буду лечиться чем-нибудь посильнее.

— Поскорее, — вздохнул он.

— Вылечилась?

— Лисичка родилась! Но и ты вылечилась тоже. Вы же обе мои путеводные звездочки. Погаснет одна — и я на половину ослепну.

Элина с трудом сдержала слезы. Последние недели беременности были самыми тяжелыми для нее. Физическое состояние никак не хотело стабилизироваться, к нему добавлялись страхи, на грани панических атак, что она не сможет родить, потеряет ребенка из-за своих болячек. И Сашка не торопится звать ее замуж… Может, и ладно? Она ведь там уже была. Не самое лучшее место, если ошибиться со спутником жизни.

***

Всем нужна любовь, но не такая, которую практикуют большинство людей и которая ничего не дает.

Чарльз Буковски «Хлеб с ветчиной»

Питер дышал морозным паром, расправляя свои застывшие от зимней спячки легкие. Алекс устроился у окна в, наверное, самом уютном ресторане второй столицы. Воображение рисовало диковинные узоры на стеклах: они с Элиной, тернистый путь их счастья, малышка Мелисса — его очаровательная девчушка. А ведь рано или поздно она станет красавицей, сочащимся ароматом цветком, и мужчины начнут складывать головы на эшафот ее внимания. Голову с плеч всего лишь за взгляд его дочки.

— Как ты теперь будешь жить, — вздохнул мужчина. — Таким-то мечтателем.

Он уже перерос годы младенчества Мелиссы в своей голове. Уже укачивал ее пухленькое тельце, завернутое в разноцветную пеленку, убаюкивал на ночь, читал сказку и целовал ее лобик, пока она прижималась беззубым ротиком к груди Элины. Он уже успел и в детский сад ее поводить, повосхищаться ее размалеванной гуашью на альбомном листе — самой искусной картиной, и поправить бантики на первое сентября. Кажется, он даже успел реалистично изобразить ее выпуск из школы, аттестат и вхождение во взрослую жизнь.

— Ты о чем задумался? — голос отца растворил дымку иллюзий его счастливого будущего.

— О Лисичке. О том, как она закончит школу и начнет самостоятельную жизнь. Придется женихов-идиотов отшивать, а когда-нибудь и погулять на ее пышной свадьбе где-нибудь в Париже или Риме…

Антон Робертович закатил глаза, понимая, что его сын повзрослел больше, чем на пять лет, когда осознал, что теперь он отец. Именно осознал, а не принял этот факт в добровольно-принудительном ключе. Как когда-то он сам.

— Знаю, что ты чувствуешь, сын. Знаю. Со мной было то же самое, только потом…

— Потом реальность оказалась не той сахарной, да? Мечты, они всегда слаще, когда находятся в голове, а вырвавшись на свободу, часто разочаровывают. Надеюсь, я не унаследовал от тебя нелюбовь к детям. Не прощу себе, если поступлю с Мелиссой так же, как ты со мной.

— Это называется скотством. Унаследовать его нельзя, только приобрести. С течением лет, разных событий, обид и ненависти, прощения и счастья, я понял одну важную вещь. Зачастую любовь мужчины к своему ребенку определяется отношением к матери.

Официантка поставила на стол дымящийся кофе, и воздух вокруг затрепетал теплом и уютом. Запах кофе напоминал ему о солнечных утрах, встреченных в постели с сонной Элиной на его плече, веселые завтраки с шуточками о будущем, небрежными вопросами о замужестве, притворство Элины, что ей и так комфортно. А глаза-то все говорят ему без слов.

— Это ты о чем, отец? — спросил Алекс, сжимая через карман куртки кошелек. Скоро все изменится.

— О том, что у нас, мужчин, нет врожденной любви к детям. Если мы любим женщину, то и ребенок желанный и любимый. А если к женщине мы холодны, то и ребенка можем оставить. Не всегда так, но порой и такое случается.

— У тебя явно не случилось любви к моей матери.

— Да, это так. А сейчас, когда уже поздно переписывать сценарий, мне захотелось отыграть роль отца заново, уже правильно и как надо. Ты же любишь Элину? Ждешь этого ребенка не потому, что законы морали диктует тебе, как поступать, а потому, что ты сам его хочешь?

— Не этого ребенка, — поправил отца Алекс, — а мою дочку Мелиссу. Она не этот и не ребенок. Она самая прекрасная малышка Лисса. Не говори о ней, как о плоде, судьба которого еще не решилась.

— Ты сказал свои золотые слова, сын. Больше мы к этой теме не возвращаемся. Ну так что там за вопросы у тебя были?

Под вьющийся аромат кофе и орехового печенья потекла рабочая беседа на тему аптек, закупок и поставок. Алекс без особого интереса расспрашивал отца о том, об этом, но мысли, словно гонщики в скейт-парке, снова вверх и вниз. Его не так уж и заботили поставки витаминов и расширение одной из аптек. Куда больше волновала Элина и ее статус «никто» на официальных бумагах. Может, не так уж и важен этот штамп, но, если его любимой женщине спокойнее быть любимой не только на словах, но и на бланке, он должен ей это дать!

— Саша, что происходит?

Капли дождя рассыпались стразами по стеклу. Влажные переливы небесной росы напоминали Антону Робертовичу о днях беспечной молодости, когда все амбиции носят чисто коммерческий интерес и все измеряется в условных единицах. Тогда он не догадывался о том, что существует нечто большее между мужчиной и женщиной, чем отношения под расчет. А сейчас, кажется, вместе со старостью, к нему пришло прозрение. Ну хоть не одна, старая кляча, приперлась, а вместе с мудростью.

— Ничего, — качнул Алекс, у которого в голове смешалось все: и мухи, и котлеты, и аптеки, и Эля. Его извилины разрывались между всеми насущными вопросами. — А что?