— Поэтому? Договаривай!

Элина встала, чувствуя, как этот разговор оставил ее всю в ожогах. Правда всегда прижигает эти раны самообмана раскаленным железом. Она повернулась к Жене и твердым голосом произнесла:

— Я сделаю аборт. Я ничего не могу дать своему ребенку: не то что квартиру, а даже и горшок. У меня нет приличной работы, родителей под боком, мужа и отца ребенка. Моих денег хватает только на обеспечение котенка. Я не люблю себя, а значит, не смогу подарить любовь, которой во мне нет, ребенку. Родить в моем случае значит совершить тяжкое преступление. Я не хочу в тюрьму, Жень, а жизнь станет именно ею с рождением ребенка.

— Отцу ребенка можно и сообщить.

— А можно и не сообщать. Прости, Жень, я устала и хочу отдохнуть.

Элина ушла в соседнюю комнату с тяжелым сердцем. Она старалась не думать о ребенке, которого скоро из нее вытащат по куску, как о малыше, сынишке или дочке. Что же она наделала. Вновь.

Глава двадцать восьмая

Дело не в дороге, которую мы выбираем; то, что внутри нас, заставляет нас выбирать дорогу.

О. Генри «Супружество как точная наука»

Черные тени собак сновали из стороны в сторону между сотен адских огней, ласкаемые болью сгоравших в них душах грешников. Эти собаки ели на завтрак черные сердца людей, поданные с гарниром из желчи и ярости, щедро приправленные неконтролируемой злостью и раздражительностью. Они любят этот вкус. Вкус человеческих пороков. Самый горький из всех вкусов.

Их лай тревогой проникал в сознание, расшатывая этот тонкий мост между реальностью и вымыслом. Мост, что был не толще ослабленного, ломкого волоса, раскачивался, потрескивая неумолимостью падения. Последние петли, удерживающие его и собак над пропастью Преисподней, треснули.

Алекс вырвался из шершавых рук кошмаров, которыми они передушили не одного человека. Эти сны, каждый раз становившиеся все более мрачными и страшными, прикладывали к его лицу отравленный платок, как только он ложился спать. А потом начался фестиваль… Кровожадное скопление «лучших» качеств его души, что вставали в ряд, точно продажные женщины у трассы, и зазывали вернуться. Или хотя бы остановиться на чуть-чуть, потрогать их черствые телеса, послушать их ядовитые голоса, вспомнить то, что когда-то составляло его самого.

— Интересно, эти собаки — папаша и Туманов? — прорычал мужчина, откидывая подушку.

Подушка стала тем близким человеком, который посреди ночи успокаивал его, собирал его слезы и пот, шептал на ухо, что чудовище не живет под кроватью.

Чудовище живет в нем самом.

— Больше никакого долбаного сна. Закуплюсь к черту энергетиками и кофе и перестану спать, — ругался он, направляясь в ванную.

Сон перестал быть тем явлением, о котором он знал раньше. Сон стал темной лошадкой в безжизненной пустыне его жизни. Лишь комья брошенного там когда-то мусора перекатывал по разбитой, сухой дороге ветер. Холодная вода принесла стухшую свежесть, опалила слишком горячей прохладой.

Он даже не решился смотреть в зеркало. Морщины, о которых он и не подозревал, повылазили сорняком на цветастой клумбе. Жесткая щетина, усиливавшая его сходство с представителями помоек Питера, колола даже изнутри. Зубы, которые он перестал регулярно отбеливать, пожелтели. Тело стало другим: мышцы постепенно уходили, расчищая дорогу для костей и кожи, что больше не была в тонусе. Похоже, он становится обычным человеком.

— Ну хоть не уродом, — ухмыльнулся Алекс, доставая банку из-под кофе.

Что такое нормальная жизнь? Кажется, он никогда не знал ответа на этот вопрос. Был богатым, все имеющим, могущим все себе позволить — казалось, что счастье где-то за бортом его золотой яхты, прячется где-то за территорией особняка, забитого шедеврами живописи и литературы. Плечи мужчины сутуло поникли: он разбазарил на всяких сомнительных аукционах драгоценнейшие вещи!

И самой главной вещью, которую он отдал кому-то за бесценок, была его собственная жизнь.

Сам себе. Сам себе он втюхал эту дешевку с истекающим сроком годности! Свой личный сутенер, продавший себя себе же, как какую-то бракованную шлюху. Слишком долго он скитался по грязным борделям ненависти, шатался по гниющим притонам себялюбия, обтирал подпольные казино, ставки в которых были чрезвычайно высоки. И он проиграл.

Растворимый кофе забулькал смущением, когда ложка вторглась в его брюхо, размешивая в нем сахар. Звонок в дверь дал ему шанс остыть.

— Кто приперся в такую рань, — процедил Алекс, даже не смотря в глазок. — Наталья Владимировна? Но мы же договаривались на половину двенадцатого…

Женщина учтиво кашлянула, и он додумался глянуть на часы. Время молниеносно утекает слизью через решетки сточной канавы нашей жизни, когда остается только сожаление.

— О, черт, — вздохнул мужчина, — почти двенадцать.

— Я даже опоздала.

— Прошу прощения. Проходите на кухню.

Хозяйка квартиры прошла в указанном направлении, а Алекс бросился в комнату искать деньги за квартиру. Дурацкий сентябрь. Настал так быстро! Все стало происходить так быстро: полдень наступает на пятки, а он даже не замечает, барахтаясь в своих ночных кошмарах; осень раздает тумаки лету, а он и не замечает повисшей в воздухе тяжести будущих дождей и гроз.

— Александр, у вас все хорошо? — спросила Наталья, пересчитывая деньги. — Выглядите уставшим или больным.

— Да, я болен. Плохо сплю.

— Кошмары снятся?

— Можно и так сказать. Постоянно собаки преследуют во сне. Наверное, прошлое так дает о себе знать, — зачем-то поделился наболевшим; ну хоть с кем-то, а то можно распрощаться с рассудком только так.

Его тело устало плюхнулось на стул. Утро, только что встал, а уже чертовски устал. Так устал, будто тягал полную телегу весь день. А всего-то помогал Вике со сборами, да бегал по банкам.

— Прошлое тут ни при чем, — уверенно сказала женщина, устраивая купюры в апартаментах своего кошелька. — Ученые (когнитивные нейробиологи) считают, что наши сны уходят далеко в доисторическую эпоху, когда человеку приходилось выживать. Скорее всего, эти собаки — саблезубые тигры, с которыми приходилось сражаться вашему очень далекому предку. Не берите в голову.

— Спасибо, — удивленно качнул головой Алекс. — Успокоили.

Дверь за хозяйкой закрылась. Не будет брать в голову. Куда уж его голове справиться еще и с ночными кошмарами. Хватит дневных. Кофе остыл до такой степени, что больше напоминал растворенную в воде землю. Оказавшись на дне раковины, смешиваясь с застрявшими в стоке частицами овощей и других продуктов, кофе сморщился, но принял свою судьбу.

И ему пора принять. Будущее в долгосрочной перспективе пока что не имело четких очертаний и постоянно расплывалось в его голове, стоило только подумать о нем. Цели не были поставлены, а значит, и шаги, которые нужно предпринять для их достижения, не определены. Зато он знает, что ему делать прямо сейчас.

В последнее время он устраивал обход своих прихожан. Мессия собирал свои греховные камни, которые когда-то бросал с удовольствием в других. Пришло время повесить их на свою душу. Римма. Еще одно имя, что кровью высечено на его сердце. Такой боли он, наверное, никогда не чувствовал, а ведь ему казалось, что уж о боли он знает все: может написать собственную многотомную энциклопедию и классифицировать боль, бережно разложить ее по полочкам, затолкать в ящики комода, развешать на плечиках. Однако, только когда Римма потеряла его ребенка, он понял, какую боль приносят когти страданий, что вырывают из души смердящие куски и бросают их стервятникам прямо на землю.

Мысли об Элине также не оставляли его призраков в покое, постоянно возвращая их к жизни. Как прошла операция? Счастлива ли она теперь? Неужели даже не свяжется с ним и не скажет спасибо? Ему не нужно ее спасибо ради благодарности, просто услышать бы голос, который стал таким родным. Как голос матери, напевающий колыбельную, который он никогда не слышал, но знал, что роднее этого голоса быть ничего не может…