— Господи, ну хоть выжил, — испуганно пробубнил себе под нос Дмитрий, ощущая скачки напряжения в сердце. Оно то застывало в припадке страха, то, подгоняемая боязнью не пережить следующую минуту, срывалось в стремительный бег.

Он никогда не мог себе даже представить, что память вернется так неожиданно, сорвет двери с петель и выбьет стекла всех его окон. Он не мог подумать, что эта стерва с алыми когтями будет полосовать его лицо, хлестать по щекам в порыве ожесточенной злобы.

Звезды начали таять, уступая место предрассветным лучам солнца, еще с холодком взирающим на равнины и горы, города и деревушки, моря и океаны, которые через каких-то пару-тройку часов будут нежиться в его щедрости и тепле. Мужчина силился разобраться в том, что видит, но звезды двоились и, казалось, отворачивали свои лица от него.

Урод.

Демоницы, кружащиеся в вальсе с собственной тенью, хохотали, даже не прикрывая свои уродливые лица вуалями и веерами. Они делали шаг друг к другу, но расстояние все равно оставалось непреодолимым. Эти демоны — его лица. Его черное амплуа, мрачная роль злодея всей его жизни. Эти уродливые лица сливались в одно — в его ипостась дьявола.

— Мерзкий выродок, — прошептал он, до боли сжимая край балкона.

Он всегда чувствовал, знал, что он не ангел. На скрижалях его судьбы был начертан мрак, вечное бесовское метание от огня к огню. Но он не мог представить, что пал настолько низко. Его падение нельзя было измерить, у его низости не было дна.

Римма, семья, друзья… Он предал всех, кого только мог предать. Элина… Он наплевал в душу всем, кто был для него хоть сколько-нибудь дорог.

Женские лица сменялись, как картинки в мультике. Только мультик был для взрослых, потерявших себя в столпотворении темных дней, где правят злоба и ненависть. Он так сильно ненавидел все вокруг себя, не мог ни простить, ни забыть, что не оставил шанса сам себе. Ведь разрушая чужие жизни, мы по капле забираем от своей тоже. В одночасье, как это часто бывает, капля может стать океаном, а мы не умеем плавать…

Достоевский… Голову стянуло жгутом, останавливая кровотечение мыслей. Теперь он понял, какое отношение к нему имеет имя великого писателя. Жаль, он не почитатель классической литературы. И литературы вообще. И кто-то собирается использовать эту информацию, чтобы потопить его навсегда под обломками разваливающегося суденышка его прошлой жизни.

Мужчина вернулся в комнату, тут же ощущая, как на шею набросили душный канат спертого воздуха и потянули изо всех сил. Он пытался сообразить, как набрать Элину. Однако звонок так и не прозвучал. Ему не хватило смелости позвонить ей после всего, что он сделал. Или он просто не хотел унижаться и выглядеть идиотом. В любом случае, какими бы ни были его отговорки, он был не готов стать закиданным камнями.

— Вот же дебил, — простонал Дмитрий, сминая в кулаках простынь.

Как он мог быть таким неосторожным? Как дворовой пацан, решивший поиграть в бандита? Менты все куплены. Ими же. И вот теперь дула их пистолетов были направлены против него. Кто-то заплатил больше.

Кажется, для него настала новая эра. Средневековье. Дубль два.

Костры полыхают жаром возмездия. Реки вскипают голодным до нового утопленника возмущением. Вороны почесывают в ожидании клювы.

***

Его душа и тело шли рядом, и все же порознь – такой тонкой стала нить, связывающая их.

Джек Лондон «Любовь к жизни»

Дима стал ее Призраком Оперы. Он пел ей душераздирающие баллады, одаривал истинным счастьем слушать эту божественную музыку. Но на деле он оказался просто уродом, прячущим свое уродство за маской. Иллюзионист, ловкач, умело сыгравший партию на ее сердце. Маски сорваны. И то, что она увидела за ними, потрясло ее до глубины души.

— Эля, — потрясла ее за плечо подруга, но не получила никакого ответа.

— Никого нет. Закрыто, — прошептала Элина, свернувшись в позе ребенка на диване Жени.

Ставни были наглухо заколочены в ее душе ржавыми гвоздями, жалюзи опущены на все мечты и надежды.

— Ты же говоришь со мной, значит, ты тут, — произнесла Женя, тихонько поглаживая ее по плечу.

— Не я тут, — отчаянно замотала головой девушка. — Лгунья. Предательница. Изменница.

— Ты бубнишь эту чушь уже несколько часов подряд. У тебя что-то было с этим мужчиной?

— Ничего у нас не было. Но мне хотелось держать его за руку и целовать. Для измены вполне достаточно.

— Ну знаешь, многие люди делят постель годами с любовниками и любовницами и ничего.

Женя надвинула тонкое одеяльце ближе к лицу Элины, которую била мелкая дрожь. Ее сердце тревожно стучало в груди от одного взгляда на эту тень с запутавшимися волосами и серым лицом, которая была ее подругой Элей.

— Каждый сам выбирает, сколько грязи сможет уместить его душа. Моя не смогла даже этого вынести.

Элина вздрогнула от мысли о физической измене. Она настолько привыкла к тому, что муж постоянно одной ногой в другой квартире, одной рукой обнимает другую женщину, одной половиной сердца любит другую, что собственная мысль о Диме казалась ей вероломным блудом. Постоянные измены, выбившие себе абонемент на прощение, превращают женщину в собачонку, которая терпит любые пинки под ребра, лишь бы хозяин продолжал ее пинать и дальше. Зато хозяин знакомый. Это лучше, чем жить на улице в одиночестве.

— Элечка, скажи честно, почему ты плачешь? Потому что твоя интрижка, хотя это сильно сказано, с Димой разрушила ваш якобы брак? Или потому что и брака-то у вас не было, но с синяками осталась ты? О чем ты горюешь?

Губы Элины потрескались от того, что она не переставала их кусать от нервов. Она задумалась над вопросом подруги. Неяркий свет гостиной еще больше выбеливал бледное лицо девушки, делая синяки заметнее. Они растекались по ее лицу, словно мазки влажной кисти Ван Гога. Синие пятна на белом холсте. Великий мастер увидел бы в этих пятнах гордость, размазанную порывом лютого гнева по женскому лицу.

— Не знаю, Женя. Теперь мне некуда возвращаться. У меня нет дома.

— Не обманывай себя. У тебя и не было никогда дома. Эля, — Женя ее встряхнула за плечи, — дом — это не то место, где тебя таскают за волосы и бьют по лицу. Кто, какой идиот привил тебе мысль, что дом выглядит так?!

Элина заплакала. Дом — это место, в котором всегда горит очаг, даже если ты изо всех сил пытаешься его потушить. Это место, в котором всегда включен свет, даже когда ты отчаянно бьешь по выключателю. Дом — это люди, которые всегда с тобой, даже если ты отворачиваешься от них. Дом — это незыблемая константа.

Миша же всегда стремился сжечь ее в этом ласковом домашнем огне, превращая его в адское кострище, будто бы она что-то сделала ему плохое. Наступила на горло его свободе, испортила его жизнь.

Она чувствовала назревающую беду, знала, что все тайное становится явным. И вот ее накрыл девятый вал: части тела разбросаны по океану, а сердце не заштопаешь иголкой.

— Нет, Женя, виновата я. Может, он тоже. Но я никогда не видела его любовниц. Только чеки на покупку белья и иногда звонки на телефон. Не пойман — не вор.

— Ну ты и дуся, Эля. Прости, но мне хочется назвать тебя по-другому. Однако я не твой скотина-муж, я не буду этого делать. Заварю нам чая.

Женя ретировалась на кухню, чтобы остыть. Ее тоже трясло. Апатия Элины и какое-то нечеловеческое желание быть униженной выбивали почву из-под ее ног. Ну зачем терпеть измены?! А у них даже детей нет! Даже если бы и были, нет такого повода, чтобы не любить себя. Она вздохнула. Как известно, себя надо любить. А женщина, согласившаяся терпеть измены, априори себя не любит. Может, и к черту этих баб (а иначе и не назовешь людей без самоуважения), пусть сами вычищают выгребную яму своей жизни?

Но ведь это Эля. Ее лучшая подруга. Как бы она не была готова плевать на других, а смотреть, как лучшая подруга пилит горло своей судьбе тупой пилкой, она не будет!

— Эля-я! Держи свой чай. Мне надо сбегать в магазин, иначе из нашего холодильника даже мышь сбежит, — улыбнулась Женя, — с веревкой на шее. Ей станет стыдно вешаться в настолько пустом холодильнике. Ты не натворишь тут ничего без меня?