— И узкий горизонт, сознание собственной непогрешимости.

— Да, можно сказать и так. Однако намерения в корне правильны. Помните это! Нашим идеалом был «безжалостно стремящийся к добру». Об этом и стихи были…

— Стихов я не знаю, но мысль помню хорошо. Сам себе я тоже представлялся таким же. К сожалению, нужно признать, что мысль эту использовали для оправдания принципа «обратного отбора». Этот образ стал ангелом-хранителем всех глупцов, глупости самой.

— Ну, знаете…

— Вам кажется, что я защищаюсь, вот так безжалостно — да, безжалостно — подводя итоги? Но при таком рассуждении я должен отрицать сам себя. Хорошо, что вы напомнили: я ведь тоже был одним из тех, кто видел спасение в безжалостном стремлении к добру. Но, возможно, вы сознаете, что в мире не существует ни одной политической системы, которая бы не действовала по тому же принципу. «Цель оправдывает средства» до тех пор, пока, наконец, средства не становятся самой целью. И с демократами и либералами то же самое. Там у вас, в Маутхаузене, следовало уничтожить сионских мудрецов и коммунистов. Здесь избиению подлежали «троцкисты», «шпионы», «изменники», и еще «диверсанты», и еще «агитаторы».

— Я надеюсь, вы не собираетесь ставить на одну доску гитлеровский фашизм и то, что, к несчастью, произошло тут?

— Я бы рад этого не делать… если мне объяснят, почему нельзя ставить на одну доску?

— Потому, что там люди и целые народы уничтожались во имя реакционнейших целей. Идеалом был антигуманизм, врагом было даже христианство.

— А здесь?

— А здесь, несмотря на все ошибки, цель состояла в изоляции врага. Мотивы были гуманными.

— Мотивы или лозунги — обо всем этом можно спорить. Оставим мотивы, а сперва поглядим на факты. А факты таковы: там ликвидировали действительных или подозреваемых врагов, здесь же — товарищей по оружию. Меня, например. Я говорю о себе, но мог бы сказать то же о миллионах других. А в живых осталось — вроде меня — всего несколько тысяч. Там лозунгом был антигуманизм и расовое превосходство, тут всему аккомпанирует показной гуманизм. Это высшее бесчестье. Вот почему, если хотите знать, я не уравниваю двух позоров. Тут они лжесвидетельствовали от имени наших идеалов. Они унизили рабочее движение, унизили социализм, великий идеал человеческого освобождения, все то, за что вы и я готовы были отдать наши жизни. После этого, какой для нас смысл жить дальше? Вы ведь согласитесь, что победа рабочего движения, социализма отброшена, по крайней мере, на полвека?

— Начнем с конца. Во-первых, рабочее движение и социализм нельзя задержать надолго — даже если произошли самые серьезные ошибки.

— Вам недостаточно половины столетия?

— Во-вторых, — пожимает он плечами, — вы никогда не видели Маутхаузена и Освенцима, или Бухенвальда, или Равенсбрюка; вы никогда не испытали на своей шкуре и под шкурой того садизма, который нацисты высвободили в немцах.

— Согласен. Это я прекрасно сознаю и готов прибавить, что русский народ — это звучит весьма «ненаучно», но тем не менее абсолютная правда — что огромное большинство русских людей не склонно к садизму. Вертухаев, применявших оружие при случае или даже когда того требовал устав, было немного. Хотя и такие были… Но следователи были не лучше немецких.

— Только тот, кто с ними не встречался, может сказать такую вещь.

— Но и вы не познакомились со здешними. Впрочем, возможно, лично мне не посчастливилось.

Он отрицательно машет пальцем, но я кладу его руку обратно на подлокотник кресла.

— Не прерывайте. Скажу вам кое-что, с чем вы наверняка согласитесь. Насколько я понимаю, среди переживших Маутхаузен нет ни одного, кто питал бы симпатию к немецкому народу. Или есть?

— Нет.

— Видите. Вот мы нашли разницу номер один. Потому что я, несмотря ни на что, люблю русский народ. Я имею в виду простых людей — ив этом нет никакого «народнического» романтизма. Они обладают огромной уверенностью в себе, непоколебимой верой в свою неистребимость. У них есть ироническая пословица: «человек не свинья, все стерпит». Они сами подсмеиваются над своим терпением, своим умением страдать. Но в них нет жажды власти. Знаете почему? Потому что они не второсортная раса, и им нет нужды непрерывно доказывать и себе и другим свое превосходство. В этом смысле они стоят выше немцев.

Он кивает головой и я добавляю:

— Вожди и это хотели изменить, приложили немало усилий. Все изобретения должны были быть сделаны русскими. Книгопечатание уже в X веке, когда в стране не набралось бы сотни знающих грамоту. Хорошенький марксизм! Радио и пенициллин тоже изобрели русские. Все изобрели. Тут есть наемные писаки, которые строчат такие вещи. Только русским на это наплевать. Они просто не слушают. И без всякого вранья русские знают, что они — великий и непобедимый народ — немцы же хотели бы в это верить, но им трудно убедить даже самих себя. Верно?

— И да и нет. Потому, что это — с вашего позволения — еще одна расовая теория. Только у вас низшая раса — немцы. Не какие-то зловредные качества народа превратили немцев в зверей, а политическая система.

— Частично.

— И соответственно, русские порядочны, так как их система верная.

— Теперь вы применяете к обществу лысенковские теории о том, что приобретенные характеристики непосредственно наследуются. Вы, конечно, знаете идеи Лысенко?

— Допустим, знаю.

— Так вот, если принять их, принять, что воздействие окружающей среды передается по наследству, то скоро мы увидим конец мира. За последние сорок лет окружающей средой были войны, массовые убийства и убеждение в неотвратимости будущих войн.

— Вам не кажется, что наша дискуссия несколько выходит из научных рамок?

— Вы меня обвинили в построении расовой теории. Не знаю. Вы считаете, что обвинение справедливо? Не скрою, по-моему, причина огромной жизнеспособности нашего народа лежит, между прочим — подчеркиваю, между прочим, — в том, что в карпатском бассейне венгры не могли не смешиваться с другими народностями и смешивались до почти полной потери первичных национальных черт. Непрекращающиеся завоевания, постоянные миграции — но все это дало венграм новую силу; их кровь хорошо смешивалась… У русских было нечто похожее: с татарами и другими восточными племенами. Отсюда их неисчерпаемые запасы энергии.

— Другими словами, вы делаете из русских сверхнарод?

— Вы отлично понимаете, что я хочу сказать. Здесь есть люди отвратительные. Все руководители после Ленина — воплощение восточного предательства и западной бесчеловечности, ибо истинная бесчеловечность идет с Запада. — Я наклоняюсь к его уху: — Здесь подслушивают?

— Нет, — нервно отвечает он. Он имеет право сердиться, я хотел его поддеть своим вопросом, и даже если бы здесь и были микрофоны, он не смог бы ответить иначе. Но я зол на него: он увиливает от прямого разговора.

— Нам не дано знать, — начинаю я громко, и тут же пальцем на столе выписываю большими буквами имя АДОЛЬФ, а вслух говорю: — ли учился у — снова пишу на столе: ИОСИФА, — или наоборот. Я бы сказал, что они учились друг у друга. Шучу, конечно. Они просто соревновались. Только трюки первого действовали, а второго водили за нос.

— Откуда вам это известно?

— Факты. Когда Белу, — рисую букву К, — арестовали, было восемь часов вечера. В одиннадцать венгерское радио сообщило об этом. Венгры, которые были здесь, узнали об аресте, слушая Будапешт… и, конечно, не верили. Утром Золи Терек — знаете его, — звонит на квартиру: «Я хочу говорить с товарищем» — снова на столе буква К. — Трубку откладывают. Он звонит еще раз — с тем же результатом. Это не единственный случай. В тридцать седьмом здесь арестовали немецкого коммуниста. На следующий день «Фолькишер беобахтер» расписывала огромным шрифтом на первой странице: «Предатель предан». Геббельс в тот день, наверное, закатил пир. Все это можете сами проверить. Еще многое ждет разъяснений. Я, по крайней мере, жду.

— Все разъяснится, — говорит он хмуро. Он в ярости на меня за то, что я не произношу, а выписываю имена на столе, за то, что я защищаю его. Радости встречи как не бывало. Он испытывает ко мне чувство жалости, чтобы не жалеть самого себя.