Моя золовка хочет выдать меня замуж. Даже нашла одного. Глупого, добродушного, толстомордого кондитера. «Ты не задирай носа, знаешь, пищевая промышленность нынче…» Что это она себе воображает?
Что их Костя вывел меня в люди? Что этот кондитер мне пара? Даже Тамара слышала о кондитере и подозревает неладное, потому что за него я тоже не цепляюсь.
Как-то, когда золовка тоже приехала к ним на дачу, в машине Семена Поликарповича, я им сказала: «Я выберу себе кого-нибудь моего звания». Золовка глядела на меня своими непонимающими, блеклыми, добрыми глазами. «Кого-нибудь из моего университета». Они таращились и ничего не понимали. «Из того же университета, из лагеря». «Ну, знаешь, милая, если тебе так приспичило отворачиваться от своего счастья…» Счастье — это кондитер. Тогда я сказала, чтобы их позлить: «Если я найду такого, даже в загс не пойду, прямо в постель с ним». Лассу тогда еще не приехал… Но теперь, когда буду отвозить обратно вещи, скажу им: «Я встретила мое несчастье».
Действительно ли я этого хочу? Если хочу, так и случится.
На следующее утро Семен Поликарпович узнал, что я говорила, и пришел ко мне. Я сидела за швейной машиной, ставила заплаты на их простыни. Он нагнулся надо мной: «Подумайте, подумайте хорошенько»…
«Я подумаю». Это я ему сказала со злости, чтобы его подурачить. Раньше я не любила таких шуток, он тоже хорошая пара. Мы могли бы растить фруктовые деревья, сдавать в наем комнаты, возить в его машине корм для скота. На даче они начали разводить поросят. Он достает корм по блату… старые связи, он сам говорил…
Но сегодня — сегодня я буду хотеть!
Уже, наверное, больше восьми. Посмотрю на кухне, просохла ли стирка. Тамара ненавидит меня, все тряпки, которые она мне дает, заскорузли от грязи и воняют страшно. Прямо вижу, как ее муж воротит нос с отвращением. Дура! А потом удивляется, что он теряет голову от моего запаха, я всегда пахну чистотой, щелоком и мылом… Я никогда не душилась, даже в старое время. Но чистой была всегда, мои волосы пахли ромашкой. Этим летом я тоже собирала ромашки, в лесу вдоль тропинки.
Тряпки высохли. Теперь быстренько угля и шишек в утюг, вот они разгораются, теперь немного помахать для тяги… Надо пойти в лес, шишки кончаются. Хозяйка жжет их в самоваре, но это ее право, она дает мне утюг и гладильную доску.
Платье золовки было чистое, еще чувствовался одеколон. Это платье я распорола, простирнула, завтра перешью по новой моде. Она мне дает немного денег, и даже не очень жадничает. Сколько попросить? Она дает уроки языков в Москве, русский для иностранцев, французский и английский для русских. Не хочет, бедняжка, возвращаться в Ленинград.
Утюг уже горячий, он шипит под мокрым пальцем. Сейчас будет тепло, хорошо… Рука легко летает вслед за утюгом…
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Мое тело под сорочкой становится влажным. Немного от пота и — от желания, когда материал трется о мои груди. Утюг скользит туда-сюда, пар поднимается от рубахи Андрея Гавриловича. Его портянки тоже чистые. Люблю их гладить. Они будут поджидать его, гладкие и сухие, на ночном столике или на кровати.
Мужчины… нет такого мужчины, который не побежал бы ко мне в постель со всех ног. Даже этот коротышка, будущий хозяйкин зять. Я его не хочу, конечно, но мне нравится, когда мужчины смотрят на меня с вожделением… Сосед, который был механиком в депо, тоже… Теперь ему снова захотелось женщины, раньше он интересовался только водкой. Его жена мне однажды прошипела: «Оставьте моего мужа в покое». Я ей говорю: «Не нужен мне ваш муж, дорогая». Она тоже обиделась и тоже не поверила. С того разговора она меня зовет шлюхой — за моей спиной. Пускай. А когда приходит сюда, старается ко мне подмазаться: «Ах, ах, вы знали лучшие времена», и принесет только что купленный отрез материала, чтобы я выкроила из него блузку, а если получиться — и передник. Пожалуйста, все, что пожелаете. Они вместе выстроили себе дом, она с мужем, сразу же после того, как поженились. И держат его в такой чистоте!.. Своими руками выстроили дом, это не то, что дача у Семена Поликарповича. Тот говорит: «Весь стройматериал достал, когда сносили лагеря, прямо задаром» — а у самого на лице виноватая улыбочка. А в доме одни свежеструганные балки, только дверные рамы из лагерей. Ему, впрочем, ничуть не мешает, что я все вижу. У него в гараже запасной мотор для машины. Поставил себе центральное отопление — приспособил печь из немецкого бункера. Даже тогда у него было свободное время, за транспорт он не платил, одним словом, что хотел то и делал. И холодильник у него есть. Неизвестно откуда… Стоит в их спальне, как алтарь. Тамара боится им пользоваться — испортится. Мои платиновые часики тоже, наверное, у таких, как они… «С аукциона, почти даром». Проучить бы ее за то, что дает мне эти гнилые лохмотья. Но к чему унижаться? Самой марать руки? Пусть себе остаются вместе, навсегда. Пусть не возвращается в свой родной Крым, пусть сидит тут с ним. Пусть и в гроб вместе сойдут.
Ну, это чистое… Обратно в корзину. Андрея Гавриловича рубашка неплохо выстиралась. Еще одна-две стирки и опять будет белая.
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь.
Готово. Корзинку в угол. Сложить рубашку и еще раз утюгом!.. Та-ля-ля…
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.
Около десяти, должно быть. Пол на кухне чистый. Разложу тут золовкино платье и переделаю «по моде». Здесь удобно кроить. Можно бы работать на столе у хозяйки в комнате, но там посуда расставлена, крошки… и нужно бы спрашивать…
Ползаю на коленях. Благо, спина у меня здоровая, никаких болей, никакого колотья. А золовка: «Ах, милая, у вас золотые руки…» «Человек всему может научиться, Елизавета Владимировна, любую работу нужно уметь делать, так и проживешь». «Да, конечно, конечно». «Я только вот чего не пойму: почему вы хотите меня выдать за этого кондитера? Вы же знаете, что я без него обойдусь, мне его помощь не нужна. Но вам так хочется, потому что ваш братец-офицер был для меня слишком хорош, зато теперь — пожалуйте с кондитером…» «В старое время брат на вас никогда не женился бы». Теперь она так не говорит, это когда я была совсем молоденькой… Но я и тогда ей не отвечала. А могла сказать: «Старое или новое, он и так был бы мой, стоило бы мне захотеть». Но я не отвечала.
Андрей Гаврилович иностранец, но он такой, как я. Кровная связь лагерников. И он не стал трусом. И не думает, что возьмет меня за обед. И нет у него жены в запасе… Он даже руки мне никогда не стиснул значительно — мы подаем друг другу руки: брат, сестра, товарищ. А теперь пришла пора — мы начнем желать друг друга. По-настоящему. Нет времени…
А что, если его арестовали?.. Если уже слишком поздно, даже сегодня слишком поздно? Мы хотим отдать все, мы можем стать друг для друга всем… Неужели забрали? Может быть, его заберут, но меня — никогда. Не позволю. А если арестуют, туда не пошлют. Скорее под поезд брошусь, под длинные, запорошенные снегом вагоны с бревнами… Или… умереть вместе?
Не буду ему об этом говорить. Я не должна. Но ведь это может быть выход…
Возьму из его комнаты рубаху, у нее воротник прохудился. Поставлю заплатку.
