– Послушайте, Адольф…

– Что вы хотите сказать, милая Лили?

– Вы, верно, не захотите, чтобы я сделалась совершенно равнодушною, даже холодною к такому старинному другу, как Джон Имс? Я знала его всю мою жизнь, и мы все как нельзя более уважаем это семейство. Его отец был самым искренним, задушевным другом моего дяди.

– Мне кажется, Лили, вы должны понимать, что я думаю. Я вовсе не хочу, чтобы вы рассорились с вашими друзьями, как не хочу и того, чтобы вы были к ним совершенно холодными. Вам только не следует делать особенных и убедительных приглашений этому молодому человеку побывать у вас перед отъездом в Лондон и потом навещать вас, когда вы сами будете в Лондоне. Вы сами говорили мне, что он питает к вам какую-то романтическую любовь, что он в отчаянии, потому что вы не влюблены в него. Все это, конечно, пустяки, но, мне кажется, что при таких обстоятельствах вам всего лучше… оставить его.

Лили снова сделалась безмолвною. И вот эти три последних дня, три дня, в которые она намеревалась быть счастливою, но более всего на свете старалась доставить счастье в особенности ему. Она ни под каким видом не хотела отвечать ему на это резкими словами и тем более питать в душе своей чувство неудовольствия, а между тем сознавала, что он был несправедлив, и в этом сознании с трудом могла принудить себя перенести обиду. Такова была натура у всех Делей. Не надо, конечно, забывать при этом, что весьма многие, которые в состоянии обречь себя на великие жертвы, не могут принудить себя к перенесению незначительных обид. Лили могла уступить своему жениху во всем, лишь бы только доставить ему удовольствие, но не могла позволить считать себя неправою, тогда как была вполне убеждена, что она права.

– Я пригласила его теперь, и он должен приехать, – сказала она.

– Но на будущее время, пожалуйста, не приглашайте.

– Конечно, особливо, Адольф, после того, что вы сказали мне. Без всякого сомнения, я совершенно понимаю…

– Что же вы понимаете, Лили?

Но Лили молчала, она боялась высказать свою мысль, боялась сказать что-нибудь обидное для Кросби.

– Адольф, не принуждайте меня высказываться. Я буду делать все, что вы потребуете.

– Вы хотели сказать, что когда увидите себя в моем доме, то, конечно, не станете приглашать к себе своих друзей. Скажите, Лили, справедливо ли это?

– Что бы я ни хотела сказать, я этого не сказала. И действительно, я даже не думала об этом. Но пожалуйста, Адольф, оставим это. Вы знаете, мы проводим последние дни, зачем же тратить их на разговоры о предметах неприятных? Я одно вам скажу, что Джонни Имс для меня ничего не значит, решительно ничего. Да и может ли кто другой занимать меня, когда я думаю об одних только вас?

Но даже и эти слова не могли сейчас же произвести в Кросби приятное настроение духа. Если бы Лили уступила ему и призналась, что он прав, он сейчас же сделался бы таким приятным и радостным, как майское солнышко. Но Лили этого не сделала. Она не высказала своих доводов, собственно потому, что не хотела больше испытывать досады, и объявила намерение видеться с Имсом в обещанный визит. Кросби желал, чтобы Лили признала себя неправою, желал иметь наслаждение в привилегии простить ее. Но Лили принадлежала к числу таких женщин, которые не находят большого удовольствия в прощении, мало того, не видят особенной необходимости получать прощение. Поэтому они продолжали ехать, если не совсем молча, то без всякого одушевления и удовольствия в разговоре. Было уже далеко за полдень понедельника, а Кросби уезжал в среду поутру. Ну, что если эти три дня будут омрачаться такими страшными тучами!

Бернард Дель ни слова не говорил с ехавшей рядом с ним кузиной, он почти ничего не говорил с ней с тех пор, как Кросби и Лили прервали их интимный разговор, когда они сидели у живой изгороди на берегу оврага. Он несколько раз танцевал с ней на вечере мистрис Дель и, по-видимому, без всякого затруднения разговаривал с ней о самых обыкновенных предметах. Белл поэтому думала, что дело совсем кончилось, она была благодарна кузену, положив в душе своей забыть об этой встрече, об этом объяснении, как будто их никогда и не было. Никому, даже своей матери, она не хотела говорить об этом. На подобное молчание она обрекала себя собственно для него, думая, что такой поступок с ее стороны будет для него приятен. Но теперь, когда они ехали вместе, далеко впереди от Кросби и Лили, Бернард возобновил свое объяснение.

– Белл, – сказал он. – Могу ли я еще надеяться?

– На что надеяться, Бернард?..

– Скажите, неужели простой ответ можно принять за решительный приговор по такому предмету? Там, где дело касается самого щекотливого чувства, я знаю, никто не удовлетворится подобным ответом.

– Если этот ответ был передан искренно и не ложно…

– О, без всякого сомнения. Я вовсе не допускаю лицемерия или обмана с вашей стороны, когда вы не позволили мне высказаться перед вами.

– Бернард, я никогда не запрещала вам высказываться.

– Было что-то вроде этого. Впрочем, я нисколько не сомневаюсь, что вы были правы. Однако, Белл, зачем это должно быть так? Только тем я и могу объяснить это, что вы влюблены в кого-нибудь другого.

– Я ни в кого не влюблена.

– Прекрасно. В таком случае, почему бы вам о мне не соединить нашу судьбу!

– Нет, Бернард, напрасно говорить об этом.

– Выслушайте меня. Во всяком случае, позвольте мне высказаться. Полагаю, что вы не пренебрегаете мною?

– О, нет.

– Если вы не хотите принять чьего-нибудь предложения, собственно, по неимению состояния, то поверьте, в нашем браке не может быть этой преграды, относительно денег вы не должны восставать против него. О любви моей я не буду больше говорить, я не сомневаюсь, что вы верите моим словам, но почему вам ближе не посоветоваться с своими чувствами, прежде чем вы решаетесь противиться желаниям всех тех, кто так близки к вам.

– Вы говорите о моей маме, Бернард?

– Не исключительно об ней одной, хотя я не могу не думать, что ей приятен будет брак, который послужит подпорою всему семейству и предоставит вам полное равное право на состояние, которое я имею.

– В глазах моей мамы это не будет иметь ни малейшего значения.

– Вы ее спрашивали?

– Нет, об этом деле я никому еще не сказала ни слова.

– Поэтому вы не можете знать мнения вашей мама. Что касается до дяди, то я положительно знаю, что брак наш составляет предмет лучших его желаний в жизни. Если я сам не заслуживаю с вашей стороны никакого внимания, то полагаю, что одно уже уважение к нему должно принудить вас подумать, прежде чем вы дадите окончательный ответ.

– Для вас я бы сделала более, чем для него, гораздо более.

– В таком случае сделайте это для меня. Позвольте мне думать, что я не получил еще ответа на мое предложение, отсрочьте ваше решение на месяц, до Рождества… до какого вам угодно времени, лишь бы только я знал, что дело это еще не решено, и мог бы сказать это дяде Кристоферу.

– Бернард, это будет бесполезно.

– Это, по крайней мере, будет показывать ему, что вы намерены подумать.

– Напротив, у меня нет такого намерения, вовсе нет. Я знаю очень хорошо, и с моей стороны было бы весьма нечестно, если бы я решилась вас обманывать.

– Значит, вы хотите, чтобы я передал дяде непременно этот ответ?

– Откровенно вам скажу, Бернард, для меня решительно все равно, что бы вы ни сказали дяде по этому делу. Он не имеет никакого права располагать моей рукой, и потому мне нет ни малейшей надобности обращать внимание на его желания. Я в нескольких словах объясню вам свои чувства по этому вопросу. Я не выйду замуж против желания мама, даже если бы она и пожелала, я не выйду против своего собственного желания. Что касается до дяди, я вовсе не считаю себя обязанною соглашаться с его желаниями по вопросу, касающемуся собственно меня.

– Но ведь он глава нашего семейства.

– Для меня это ничего не значит.

– Он всегда был так великодушен ко всем вам.