– За Лили Дель, – досказал Кредль.

– Да. Я все-таки знаю, что мне не видать ее, как своих ушей. Я веселый малый, люблю посмеяться, но скажу тебе, Кодль, что выйди она замуж, и тогда все со мной кончится, решительно все.

– Уж не думаешь ли ты перерезать себе горло?

– Нет, этого я не сделаю. Ничего подобного не сделаю, а все-таки я не жилец тогда на этом свете.

– Ты поедешь туда в октябре, почему бы не сделать ей предложения?

– С девяноста фунтами в год! (Признательное отечество ежегодно увеличивало жалованье Джонни по пяти фунтов стерлингов). С девяноста фунтами жалованья и двадцатью, которые получаю от матери!

– Она, я думаю, подождет. Я бы, право, сделал предложение. Любить девушку и оставаться в таком положении невыносимо тяжело.

– Еще бы! – сказал Джонни Имс.

В это время они подошли к дверям управления, и каждый отправился к своей конторке.

Из этого небольшого разговора можно себе представить, что хотя мистрис Ропер была благородна, как ее слово, но не была той женщиной, в которой мистрис Имс желала бы видеть ангела-хранителя для своего сына. Впрочем, надо правду сказать, для вдовьих сынков не так-то легко найти в Лондоне ангелов-хранителей за сорок фунтов стерлингов в год, выплачиваемых по четвертям года. Мистрис Ропер была нисколько не хуже других женщин ее сорта. Она предпочитала респектабельных квартирантов нереспектабельным, если бы только могла найти таких в то время, когда они требовались. Мистер и мистрис Люпекс едва ли подходили под этот разряд, и когда мистрис Ропер отдавала им просторную лицевую спальню за сто фунтов в год, она знала, что сделала нехорошо. Она беспокоилась также о своей дочери Амелии, которой перешло уже за тридцать лет. Амелия была очень умная молодая женщина, занимавшая до этой поры должность первой молоденькой леди в одном модном магазине в Манчестере. Мистрис Ропер знала, что мистрис Имс и мистрис Кредль не захотели бы, чтобы сыновья их сблизились с ее дочерью. Но что же станете делать? Не могла же она отказать в приюте родной своей дочери, а между тем сердце ее чуяло что-то недоброе, когда она увидела, что ее Амелия кокетничает с молодом Имсом.

– Я хочу, Амелия, чтобы ты поменьше говорила с тем молодым человеком.

– Что с вами? Мама!

– Да, я этого требую. Если ты будешь так себя вести, то лишишь меня обоих жильцов.

– Так себя вести! Да если джентльмен заговорит со мной, то неужели я должна молчать? Сделайте одолжение, я знаю, как вести себя.

И она вздернула свою головку.

Мать замолчала, она боялась своей дочери.

Аполлон Кросби выехал из Лондона в Оллитон 31 августа, намереваясь провести там четыре недели, с тем чтобы подкрепить свои силы двухмесячным отдохновением от служебных занятий, остальное время не получило еще назначения, где его провести: не было еще определенного плана. Приглашения гостеприимства деланы были мистеру Кросби дюжинами. Двери леди Хартльтон в Шропшейре были открыты для него во всякое время, графиня де Курси приглашала его присоединиться к ее свите в Курси-кэстле. Его особенный друг, Монгомери Доббс, имел поместье в Шотландии, где собралась партия любителей кататься на яхтах и где в присутствии Кросби оказывалась существенная потребность. Но мистер Кросби не принял ни одного из этих приглашений, оставляя Лондон, он не имел в виду для начала своей поездки другого места, кроме Оллингтона. Первого октября мы будем также находиться в Оллингтоне вместе с Джонни Имсом и встретимся с Аполлоном Кросби – разумеется, ни под каким видом, к удовольствию нашего приятеля из управления сбора государственных доходов.

Джонни Имса нельзя назвать несчастным в отношении его каникул, ему должно было уехать из Лондона в октябре месяце, в течение которого не многим хотелось бы признаться, что остаются в городе. С своей стороны, я предпочитаю май, как лучшее время для вакаций, но ни один лондонец не захочет выехать из Лондона в мае месяце. Молодой Имс хотя и жил в Буртор-Кресценте и не имел еще никакой связи с Вест-эндом, но, как говорится, выучил уже свой урок по этой части.

– Эти господа в большом зале хотят, чтобы я взял май, – говорил он своему другу Кредлю. – Пора бы, кажется, перестать им думать, что я новичок.

– Это скверно, – заметил Кредль. – Можно ли просить человека, чтобы он взял отпуск в мае? Я бы никогда этого не сделал… и, что еще более, никогда не сделаю. Я обратился бы прежде в совет.

Имс избавился этой необходимости и успел получить отпуск на октябрь, который из всех месяцев ценился чрезвычайно дорого для каникулярных целей.

– Завтра вечером я отправляюсь с почтовым поездом, – говорил Джонни Амелии Ропер накануне своего отъезда.

В эту минуту он сидел один с Амелией в задней гостиной мистрис Ропер. В лицевой гостиной Кредль беседовал с мистрис Люпекс, вместе с ними сидела мисс Спрюс, и потому, надо полагать, мистеру Люпексу не представлялось ни малейшего повода к ревности.

– Да, – сказала Амелия. – Я понимаю, с каким нетерпением вы ожидаете минуты, когда отправитесь в это очаровательное местечко. Нельзя и ожидать, чтобы вы, торопясь туда, промедлили хоть один часочек в Буртон-Кресценте.

Амелия Ропер была высокая, хорошо сформированная молодая женщина, с черными волосами и черными глазами, не красива собой, потому что имела толстый нос и одутловатую нижнюю часть лица, несмотря на то, она не лишена была некоторой женской привлекательности. Глаза ее были светлые, но с тем вместе и лукавые. Она умела довольно приятно говорить и весьма неприятно браниться, умела иногда принимать на себя вид кроткой голубки, с гладенькими перьями, но иногда перья эти взъерошивались, и голубка принимала грозный вид ястреба. Я совсем было приготовился сказать, что Джонни Имс старался держать себя как можно дальше от Амелии Ропер, но известно, что молодые люди делают иногда такие вещи, каких бы не следовало делать!

– Пробыв двенадцать месяцев в Лондоне, я думаю, всякому приятно повидаться с близкими сердцу, – сказал Джонни.

– С близкими сердцу, мистер Имс! Кто же эти близкие? Вы думаете, я не знаю?

– Да нет. Думаю, что не знаете.

– Л. Д! – сказала Амелия, показывая, что о Лили говорено было между молодыми людьми, которым Лили никогда бы не позволила услышать свое имя. Но, может статься, в Буртон-Кресценте только и были известны эти две заглавные буквы. Самый тон голоса, которым они были произнесены, ясно показывал, что Амелия сомневалась даже в действительности их существования.

– Л. С. Д.[1], – сказал Джонни, разыгрывая роль остроумного, веселого молодого повесы. – В этих буквах заключается вся моя любовь: фунты, шиллинги и пенсы, и как скромна избранница моего сердца!

– Перестаньте, сэр. Пожалуйста, не говорите мне такого вздора. Как будто я не знаю, кому принадлежит ваше сердце. И какое право имели вы говорить мне, что любили какую-нибудь Л. Д. там, в провинции.

В защиту бедного Джонни Имса надобно сказать, что он никогда не имел с Амелией таких разговоров, которые бы давали повод употреблять подобного рода выражения. Но дело в том, что он написал к ней роковую записку, о которой мы будем говорить в непродолжительном времени, а это хуже всяких разговоров.

– Ха-ха-ха! – рассмеялся Джонни. Но этот смех был принужденный, вызванный не без усилия.

– Смейтесь, смейтесь! Для вас это смешно. Мужчине легко смеяться при подобных обстоятельствах – это доказывает, что у него вовсе нет сердца или вместо сердца у него лежит в груди камень. Я знаю, что некоторые мужчины сделаны совершенно из камня – их не тревожат никакие чувства.

– Чего же вы хотите от меня? Вы показываете вид, как будто все знаете, и с моей стороны было бы неучтиво не сделать вам возражения.

– Чего я хочу? Вы знаете очень хорошо, чего я хочу, или, лучше сказать, я ничего не хочу. И что мне такое Л. Д.? Ровно ничего. Вы можете ехать в Оллингтон и делать, что вам угодно. Только мне противны поступки подобного рода.