В двери накопителя внезапно возник Ломакин. Честно говоря, Мягков не ожидал увидеть его здесь, думал, что Ломакин окружает сейчас станицу заставами, расставляет пулеметы, чтобы достойно встретить шелудивых «котов», идущих сюда из плавней, а пока те не подошли, выуживает из потайных углов спрятавшуюся там контру и прежде всего командира полка Попогребского, предавшего их.

Но, оказывается, нет, Ломакин остался в городе.

Следом за Ломакиным в помещение вошел плотный человек с седыми усами, в светлой парусиновой фуражке, внимательно осмотрел присутствующих. Как знал Мягков, это новый начальник городской чека, приехал сюда всего лишь позавчера. Мягков поднялся со скамейки.

– Мягков, – начальник отряда озадаченно потер ладонью литой, твердый, как чугун затылок. – Собирайся-ка в Петровку. Там сейчас нужен очень опытный командир.

«А здесь разве опытные командиры не нужны?» – хотел спросить Мягков, но не спросил, промолчал. Здесь они, может быть, нужны более чем там.

Молча приложив руку к козырьку форменной фуражки, Мягков вышел из помещения. Начальству виднее, где подчиненному быть, а где не быть. Если надо быть в станице, то, значит, там надо быть.

Ночь, кажется, сделалась немного светлее, а может, Мягкову это только показалось… Он подумал о Даше – хорошо, что никто из комсомольцев не обозначился, а раз не появился, то, возможно, комсомольский секретарь вновь обрел разум и отменил свое распоряжение. Мягков отер потное лицо и пошел к своему Гнедку, томящемуся у коновязи.

Неплохой, конечно, конь Гнедок, хотя и числится в меринах, Мягков начал уже привыкать к нему, но Орлик лучше. Скорее бы уж он вышел из рук конских экскулапов…

Все свободные от дежурств и нарядов бойцы пограничного отряда были брошены в станицу. Кто-то распустил слух о том, что из плавней вылезает целая армия белых, и Ломакин, а вместе с ним, похоже, и новый председатель чека поверили в это, иначе не было бы суеты, как под Бородино в восемьсот двенадцатом году.

На пути следования «камышовых котов» выставили двух сигнальщиков, те уже подали условный знак: «Идут!»

Раз идут, то, значит, минут через двадцать пять, максимум через полчаса будут здесь.

Мягков спешно, галопом объехал засады. Проверил запасной заслон, поставленный на случай отступления «камышовых» котов, потом спешился и с винтовкой залег в цепи.

Потянулись мучительные минуты ожидания, очень тихие – от такой тиши фронтовики обычно глохнут и ощущают себя не в своей тарелке, – Мягков не любил время затяжного ожидания, в голове обычно рождается тягостный звон, внутри все закисает, любил он другое время – стремительной громкой атаки.

Неожиданно за спиной Мягков услышал девчоночьи голоса, резко обернулся: что за черт! Уж не галлюцинации ли?

Нет, не галлюцинации. Мягков напрягся, стараясь разглядеть что-нибудь в темноте, различил несколько женских фигурок, одетых в светлое и его хриплым звоном пробила недобрая мысль: а ведь это комсомолки, поднятые дураком-руководителем и посланные на самую настоящую войну, и среди них находится и Даша Самойленко. Мягков от досады чуть не застонал.

– Да вы чего, девки? – просипел он сквозь сжатые зубы. – Сейчас тут стрельба начнется…

Он приподнялся и начал делать рукой резкие, прибивающие движения.

– Ложись! Ложись! – продолжал едва различимо сипеть Мягков, кричать он не мог – «камышовые коты» находились совсем рядом и, надо полагать, находятся они в таком заведенном состоянии, что стрелять начнут, не задумываясь.

Девушки, идущие к ним в темноте, ничего не видели, ничего не слышали, – как шли, ни на что не обращая внимания, так и продолжали идти. И вот ведь как – одеты во все светлое, заметное издали, будто собрались на праздник, и беспечность их – праздничная…

– Ложись, ложись! – продолжал сипеть Мягков, скрещивал над собою руки, старался привлечь к себе внимание – куда там, все было бесполезно.

Внутри у Мягкова возникла неясная тоска, такое с ним случалось, когда на его глазах погибал кто-нибудь из близких людей. Бороться с этой тоской было нечем, лекарств не существовало никаких, конец могла положить только пуля, но это не выход… Мягков вновь стиснуто, едва слышно застонал.

И как не застонать, когда среди этих приметных в ночи дурех находится и его Даша, – именно его, это так и никак иначе, – за несколько часов она сделалась ему дорогой, близкой, хотя он с нею, кажется, даже не успел перейти на «ты», для обычного человеческого сближения, когда люди начинают доверять друг другу, просто не хватило времени.

Что делать? Мягков оглянулся, вгляделся в темноту, из которой должны были вывалиться «камышовые коты», ему показалось, что он засек некое смятое шевеление в пространстве, перемещения с места на место, и если это так, то, значит, через минуту-полторы бандиты выйдут на линию, которую можно будет накрыть огнем.

Что делать?

Не знал Мягков, что делать. В конце концов не выдержал, отодвинул винтовку в сторону, вскочил и, пригибаясь низко, будто над ним уже плакали пули, побежал к комсомолкам.

В это время сзади треснула земля. Непонятно, что произошло – то ли у бойцов не выдержали нервы, то ли бандиты засекли нечто неладное и поспешно открыли стрельбу, то ли настороженный, приготовившийся к бою, с натянутыми нервами Мягков среагировал на грохот так болезненно… В общем, все могло быть.

Над головой коменданта просвистело несколько пуль, он выпрямился и тут же сгорбился, едва ли не ткнувшись грудью в землю, прокричал что было силы – у него чуть жилы на шее не лопнули:

– Стой, девчонки! Дальше нельзя!

Под ногами дернулась земля, по сапогам жестко хлестнула подбитая взрывом пыль, пространство осветилось мертвенным серым светом. За спиной кто-то кинул гранату. Мягков вновь пригнулся и привычно замахал рукой:

– Сюда нельзя! Назад!

В следующий миг Мягков вспомнил о своей винтовке, развернулся круто, споткнулся и едва не полетел на землю. Но все же на ногах удержался, выругался и прихрамывая на одну ногу, побежал к ней. Перед ним, совсем недалеко, начали вспыхивать оранжевые, красные, синеватые бутоны, словно бы в воздухе распускались и тут же сворачивались, угасали диковинные цветы.

Это били «камышовые коты», патроны у них были в основном заморские, разномастные, трассирующие, поэтому темное ночное пространство так быстро превратилось в занятный цветной ситец.

Чем раньше они свернут шею «камышовым котам», тем меньше будет потерь в толпе несчастных комсомолок… А потери уже были – из темноты доносились протяжные крики. Так надрывно, тоскливо, громко могут кричать только раненые люди. Это Мягков знал по своему опыту, по войне.

Он распластался около своей винтовки, в то же мгновение передернул затвор. Привычно, словно бы всегда занимался этим, подцепил стволом винтовки недалекий, особенно ярко распустившийся бутон и нажал на спусковой крючок.

Бутон в то же мгновение погас, сквозь грохот стрельбы прорезался вопль. Попал. В другой раз удачный выстрел вызвал бы в Мягкове ощущение какого-нибудь победного удовлетворения, а сейчас родились раздражение, злость и одновременно далекая обида, он снова передернул затвор винтовки, подхватил концом ствола второй распустившийся бутон и опять нажал пальцем на спусковой крючок винтовки.

И снова попал – дряблую плоть ночи всколыхнул бычий рев – видать, подстреленный был человеком нехилого телосложения, мог справиться со стадом коров.

В голове сидела тоскливая мысль: как там Даша? Где она? Не угодила ли под залпы «камышовых»? Он верил в то, что не угодила, но в голове все равно сидела, не исчезала тревожная мысль о Даше. Мягков кусал зубами губы и цеплялся стволом винтовки за очередной всполох огня.

Минут через десять «камышовые коты» попятились – не прошли они через кордон, поставленный Мягковым, по обеим обочинам дороги стали отступать в темноту, и тут из ночи по ним ударили два пулемета задней засады.

Огонь был плотным, перекрестные струи свинца секли пространство и все, что в нем находилось, как капусту, мало кто из нападавших мог уцелеть в таком огне.