Удивленно покачав головой, Тихоненко засмеялся: надо же, как разошелся боевой соратник – Пушкин прямо-таки, Державин Гавриил Романович, Афанасий Фет, Тютчев… Раз Дзюба говорит стихами, значит, чует победу, Дзюба понапрасну под Фета подделываться не будет. Это Тихоненко знал точно и скомандовал голосом, сделавшимся, как в прежние годы, когда под его началом находился ударный батальон, звонким, молодым, наполненным сочными бронзовыми нотками:
– Вперед!
Потихоньку, стараясь ступать шаг в шаг, одолев две густо заросшие протоки, отряд «камышовых котов» добрался до главного канала, также сильно заросшего, пахнущего гнилью, заляпанного слизью прелых растений (люди Тихоненко специально не трогали его, канал выполнял роль маскировщика, прикрывал следы), и, пройдя по воде метров двести пятьдесят, выбрались на берег.
Вода в канале мелкая, дно плотное, нога не увязала в нем, как, допустим, в Ахтарском лимане – там можно было увязнуть по шею, без посторонней помощи вообще не выбраться, а тут совсем другое дело: если человек был повыше ростом и сапоги имел длиннее обычных, то мог выйти из плавней с сухими ногами.
На берегу, отряхнувшись, почистив мундир, сбив с него камышовые остья, Тихоненко вытащил из кармана часы, прикрепленные к серебряной цепочке, глянул на циферблат. Проговорил спокойно, размеренно, словно бы речь шла о чем-то рядовом, свершавшемся каждый день:
– Надо полагать, полковник Попогребский уже перевешал всех большевиков в городе.
– Не уверен, Сергей Сидорович, – заметил Дзюба, стоявший рядом, также вытащил из кармана часы, щелкнул крышкой. – Попогребский – не из тех людей, которые любят таскать каштаны из огня собственными руками.
– Надеемся, что ситуация заставит его это сделать, – Тихоненко хмыкнул и спрятал часы в нагрудный карман. – У Попогребского выхода нет – только вешать. Иначе большевики повесят его самого. Арифметика простая, – штабс-капитан хмыкнул еще раз и призывно махнул рукой: – За мной!
На ходу Дзюба оглянулся – хотел послать плавням прощальный привет, но в дрожащей горячей темноте ничего не увидел – все поглотила черная стенка камышей, – проговорил глухо:
– Надеюсь, Сергей Сидорович, сюда мы больше не вернемся?
В ответ прозвучало философское, хорошо известное в России:
– На Бога надейся, а сам не плошай…
Сила, вываливающаяся сейчас из камышовых джунглей, была опасная, злая, хорошо вооруженная, только одних пулеметов – английских, ручных, с большим запасом патронов, было у идущих четыре.
А четыре пулеметных ствола могут запросто перевернуть мир. Тихоненко эту силу ощущал и понимал, что способен принести большевикам урон не меньший, чем Попогребский со своим полком. Недаром же философы болтают о месте личности в истории – один человек, если на его стороне Господь Бог, может стать великой силой, – и они правы.
Так и он, штабс-капитан Тихоненко, солдат, который до сих пор не снял со своего кителя погон, не сдался, станет исторической личностью, известным человеком…
Он знал, что нити этого восстания ведут в Екатеринодар, в центр Кубанской области, а из Екатеринодара – дальше, что им обещали свою поддержку англичане, а три французских фрегата, что сейчас стоят у берегов Турции, готовы по первому же сигналу рвануться в Совдепию, поддержать своими пушками борцов за вольную Россию.
На лице Тихоненко возникла торжествующая улыбка.
Он шел впереди колонны «камышовых котов» и победно улыбался. О том, что смеется тот, кто смеется последним, – есть такая мудрая русская пословица, – штабс-капитан не думал.
Конечно, ему, как командиру, могли подвести коня, – это было несложно, – но он был доволен тем, что идет вместе со всеми пешком, хорошо видная в темноте колея ловит свет звезд, льющийся с неба, мерцает таинственно, отзывается ответным свечением, ласкает душу.
Ах, какая хорошая штука – размять себе ноги, почувствовать твердую землю. Ведь в плавнях особо не поразминаешься, по твердине не походишь, гимнастику не поделаешь.
Ради только одного этого стоит пройтись по твердой надежной земле, чтобы почувствовать собственные мышцы, он готов был отказаться не только от лошади, – даже от автомобиля.
Хорошо было ощущать себя на твердой ночной земле, было просторно, мысли высокие приходили в голову, над головой победно звенели звезды, перемигивались. Тихоненко чувствовал себя счастливым человеком.
В караульном помещении роты Ряповского продолжали появляться люди, все как один с оружием, решительные, с блестящими от мстительного возбуждения глазами и сжатыми по-гладиаторски кулаками. Воины, словом.
Глядя на них, Мягков невольно задавался вопросом: неужели всем им так здорово насолила советская власть, иначе с чего бы им взяться за стволы?
У них что, отняты фабрики, пароходы, банки, рыбацкие тони в Азовском море, пристани на быстроходной Кубани? Один из мятежников по виду был гимназистом младших классов, малолеткой с русой челкой, спадающей на лоб и невинным взглядом только что проснувшегося ягненка, гимназист этот отличился больше всех – приволок целые три винтовки, завернутые в ткань из-под старого матраса, – правда, без патронов (и слава богу) – ну чего худого ему сделала советская власть?
Гимназист мигом скис, как только Никодимов предъявил ему свое удостоверение, – невинный взор замутили слезы, руки задрожали, лицо постарело на глазах. Никодимов все понял и рявкнул громовым голосом:
– А ну вон отсюда, пащенок! И никогда больше не попадайся на глаза!
Это гимназист усвоил мгновенно и в следующую минуту исчез. Завернутые в грязную матрасную ткань винтовки остались валяться на полу караульного помещения.
Но таких, как гимназист, было мало, гораздо больше набилось людей, похожих на портного Гиви – с жадными глазами, желающих ухватить кусок чего-нибудь жирного и блестящего – вот это достойная цель! – и совсем неважно, у какой власти они этот кусок откусят, у большевиков ли, у анархистов или кадетов, присягнувших царю уже после его падения, у черных или зеленых… Один хрен, в общем. Главное, – заполучить этот кусман, а там хоть трава на родных могилах не расти…
Мягков сел напротив Гиви, некоторое время смотрел на него молча, потом поинтересовался угрюмым тоном:
– Оружие где, Гиви, взял?
Гиви шмыгнул носом, будто школьник, отвел взгляд в сторону и промямлил едва слышно:
– Нашел!
– Це-це-це-це! – недоверчиво поцецекал языком пограничный комендант. – И патроны тоже, конечно, нашел?
– Патроны тоже нашел.
– А бумажку с паролем и отзывом где взял?
Гиви согнулся, в горле у него что-то булькнуло, лицо болезненно передернулось – чувствовал себя портной неважно.
– Чего молчишь? – Мягков удрученно покачал головой: портной так же, как и гимназист, не походил на мятежника. Произнес с упреком: – Сидел бы у себя за портняжным столом, вертел бы колесо «зингера», ан нет, – на приключения потянуло любезного. Теперь пойдешь под суд.
Гиви всхлипнул. Мятежник из него был никудышний, максимум, где он мог устроить мятеж – у себя на кухне, перед женой, отругать ее за тухлую яичницу или небрежно вымытые абрикосы, из которых на тарелку вылез червяк. Мягкову сделалось жаль этого человека. А с другой стороны, чего его жалеть? Вряд ли Гиви Цогоев стал жалеть его, когда, ориентируясь на крест, нарисованный на воротах, поднял бы ночью с постели и без особых раздумий всадил бы пару пуль в живот. А затем как ни в чем не бывало двинулся бы дальше.
Было над чем задуматься. Гиви, поняв, что за мысли крутятся в голове пограничного начальника, сгорбился еще больше.
За дверью послышался шум, торопливый топот ног. Мягков насторожился. На всякий случай положил руку на кобуру нагана. Стрелять он умел быстро – вряд ли кто в отряде мог соперничать с ним в ловкости и скорости стрельбы. Пока другой будет зевать и чесаться, раскрывать рот в сонных всхлипах и искать глазами цель, Мягков успеет и кобуру расстегнуть, и наган выдернуть, и курок взвести, и выстрелить не менее двух раз. Это было проверено многократно. И в меткости Мягкову отказать было нельзя.
