— Думаю, его не будет, — вмешался долговязый и неуклюжий мичман, который большую часть ночи пинал пассажиров, и вовсе не со зла или ради удовольствия, просто каждый раз, когда он засыпал, его ноги пускались в судорожный пляс по собственному усмотрению. — Думаю, не будет, поскольку только на прошлой неделе меня произвели в лейтенанты, и мир сейчас был бы жуткой несправедливостью. Это означало бы... — Тут он понял, что ввязался в разговор старших, а такая практика не одобряется на службе. Он притих и сделал вид, что увлекся рассветом.

— Два года назад — пожалуй, — сказал бухгалтер, не обратив на него внимания, — но не теперь, с континентальными союзниками, падающими как кегли, и казной, растраченной на жалкую, ненужную, противоестественную войну с Америкой. Нет, сэр, полагаю, что сплетни, которые слышали друзья этой леди, всего лишь придуманы злонамеренными и беспринципными людьми, жаждущими наживы. — Он продолжал объяснять, почему считает, что Наполеон никогда бы не стал вести переговоры о мире на этом этапе, и все еще говорил, когда экипаж остановился и охранник крикнул:

— Пивная «Иерихон», господа, если вам угодно, сходите, кому нужно. Доброе угощение для всех. Тут никогда не смешивают первоклассный бренди или славное старое нантское (прямо от контрабандистов) с водой из колодца, ну, если только по чистой случайности, аха-ха-ха!

Несколькими минутами позже Стивен стоял со своим багажом у дороги, ночной экипаж исчез в облаке собственной пыли, а над головой пронеслась стая грачей. Вскоре дверь пивной открылась и появилась миловидная шлюха, ее волосы были завиты мелкими кольцами, как у готтентота, а одежду она придерживала на шее одной рукой.

— С добрым утром, миссис Камфорт, — сказал Стивен. — Прошу, пусть мальчик разместит эти вещи за стойкой, пока я за ними не пришлю. Я планирую дойти до Эшгроу через поля.

— Вы найдете там капитана с парочкой нахальных матросов и противного старого Киллика. А не хотите ли зайти заказать что-нибудь? Путь-то неблизкий, да еще и после ночного экипажа.

Стивен знал, что в «Иерихоне» ему могут предложить либо чай, либо слабое пиво, и к тому, и другому утром он чувствовал отвращение. Он поблагодарил ее и сказал, что подождет и нагуляет аппетит. И когда его спросили, а не злой ли старый Киллик приедет за его вещами, он ответил, что попросит капитана отправить именно его.

Первую милю он шел по тропинке между высокими откосами и изгородями, с лесом по левую руку и полями по правую, с упругими стеблями пшеницы и травой. Откосы пестрели примулами, а ограды облюбовали десятки болтливых ранних пташек, в основном — сверкающих оперением щеглов. Где-то в траве уже свистел коростель. Там, где местность начала то подниматься, то опускаться, тропинка разделилась надвое. Одна дорожка шла через обширное пастбище, акров пятьдесят-шестьдесят, на котором паслись несколько жеребят.

Вторая, едва заметная, вилась среди деревьев. Стивен последовал именно по ней. Путь лежал по косогору, среди зарослей куманики и высохшего орляка по краю леса, а ниже ее преграждали сломанные ветки и даже пара упавших деревьев.

Внизу Стивену повстречалась развалившаяся хижина лесника. Трава вокруг нее была сострижена кроликами, разбежавшимися при виде доктора. Хижина давно лишилась крыши и густо заросла сиренью, пусть и не цветущей, а уборную позади не было видно из-за крапивы и бузины. Но каменная скамья у двери сохранилась, и Стивен присел на нее, прислонившись к стене.

В низине ночь еще не уступила дню, здесь зеленели сумерки. Кругом стоял древний лес. Склон был слишком крутой, а земля — неровной, чтобы рубить его, и деревья все еще составляли часть первобытной чащи. Огромные бесформенные дубы, обычно пустотелые и негодные на строевой лес, простирали свои руки и молодые зеленые листья почти до середины расчищенной поляны, держа их без малейшей дрожи. Стояла бездвижная тишина. Хотя вдали на краю леса и были слышны дрозды, а в низине беспрестанно журчал ручей, лощину наполняло безмолвие.

На другой стороне, высоко над берегом ручья, виднелась барсучья нора. Несколько лет назад Стивен наблюдал, как там играет выводок лисят, но кажется, теперь барсуки вернулись. Вокруг норы лежала свежевыброшенная земля, и даже со скамьи можно было различить протоптанную тропку.

— Может быть, одного и увижу, — произнес Стивен, но вскоре его разум унесся вдаль, повторяя «Глорию», услышанную вместе с Джеком в Лондоне, тщательно проработанную «Глорию» Фрескобальди ^[21]. — Но, наверное, уже слишком поздно, — продолжил он, когда «Глория» отзвучала в его голове, а свет стал ярче, превратившись в сочно-зеленый, почти что полная заря.

Но едва эти слова сложились в голове, как раздалось громкое шуршание, торопливый шорох, и в поле зрения показался красивый полосатый барсук, топавший задом наперед по другому берегу ручейка с кучей материала для подстилки под подбородком.

Старый толстый барсук брюзжал и ворчал всю дорогу. Последний подъем в гору оказался особенно тяжким, ноша цеплялась за лещину и боярышник, оставляя на них длинные клочья. Перед входом в нору барсук поднял голову и осмотрелся с таким видом, будто собирался проворчать: «Ну как же чертовски тяжело!». Передохнув, он перехватил ношу поудобнее и с последними проклятиями исчез в норе задом наперед.

«Почему я чувствую столь глубокое удовольствие, столь мощную радость?» — спросил себя Стивен. Он поискал убедительный ответ, но не найдя такового, продолжил: «Факт в том, что я чувствую».

Он сидел, а лучи солнца постепенно опускались по деревьям, все ниже и ниже, и когда они достигли ветви чуть выше головы Стивена, их поймала капля росы на листе. Капля вспыхнула темно-красным, а легкое движение головы показало все цвета спектра с невероятной чистотой; от практически невидимого в своей глубине красного через все остальные, до фиолетового и обратно. Несколько минут спустя крик фазана взорвал тишину и очарование, и Стивен встал.

На краю леса все еще громко пели черные дрозды, и к ним присоединились черноголовые славки, настоящие дрозды, жаворонки, клинтухи и те птицы, которым вообще петь не положено. Но теперь путь Стивена лежал через заурядную сельскую местность, поле за полем, за которыми наконец начинаются леса Джека — здесь когда-то гнездились осоеды. Но даже заурядная местность демонстрировала лучшие качества — восходящее солнце сияло через легкую дымку, не ослепляя, придавая цветам всего вокруг свежесть и интенсивность, равных которым Стивен еще не видел. Зеленый мир и мягкое чистое небо могли быть такими, как в первый день Творения, и по мере того как день прогревался, воздух насыщался сотнями запахов.

«Отблагодарить за все это практически невозможно, — размышлял Стивен, сидя на приступке изгороди и наблюдая за игрой двух зайцев. Они то сидели, выпрямившись, и мутузили друг друга, то прыгали, бежали и снова прыгали. — Как мало тех, кто смогли связать хотя бы пять фраз с достойным результатом. И как невыносимо большинство посвящений, даже самых лучших. Возможно, бесконечное повторение одной и той же простой формальной фразы, — («Глория» все еще звучала в его голове), — это на самом деле попытка преодолеть эти сложности, попытка выразить благодарность другими средствами. Надо бы поговорить об этом с Джеком».

Зайцы убежали куда-то влево, и Стивен продолжил путь, грубо напевая вполголоса «Quoniam tu solus sanctus, tu solus Dominus, tu solus altissimus» ^[22], пока слева громко и четко не закричала кукушка: «Ку-ку, ку-ку, ку-ку», затем последовал мерзкий птичий смех. Ей ответила еще одна, далеко справа: «Ку-ку, ку-ку, ку-ку».

Радость моментально покинула Стивена, он продолжил путь с поникшей головой и сцепленными за спиной руками ^[23]. Теперь он приближался к землям Джека: еще одно поле и одна тропинка, а за ними на бедной болотистой почве рос лес Эшгроу, с этими проклятыми свинцовыми рудниками и древними кучами отвалов меж деревьев. Потом начинались лесопосадки Джека, все еще низкорослые, к тому же сильно изъеденные кроликами, зайцами, оленями и всеми возможными гусеницами. А позже в поле зрения попал и коттедж. День уже пробудился к повседневной жизни, тишина давно разрушилась, и даже если бы не дразнилась ни одна кукушка, все равно уже ничего не осталось от надвигавшегося чуда. Просто очень приятный, практически летний, день весной, ничего более.