- Так где же они, ваши бионеры? И чего это вы не трудитесь? - лягушонок поднял лапку, к перепонке которой приклеилась лапка можжевельника. Лопата в небо топырится, а дела нет.
- Все мы трудимся, любезник! И лопата трудится... Ответь-ка ты мне, почему совок в землю не вторкнут, а она-дорогуша не падает?
- Р-р-равновесие! - встрял в разговор Кофейник, с завистью поглядывая на Бобика, от природы препоясанного черной лентой.
- Само собой, равновесие! Да весь гвоздь в том, что это не лопата на земле стоит, а Шар земной на лопате стоит... Не знаю я еще, что есть бетон, а что есть известь в нашем бионерском деле... - Король лихо качнул гамак, дрыганул сапогом и усадил лягушонка на грудь. - Греешь, лягуший Царь, душу, а вредный! Пойми, плюгавь болотная: каждый живой и живший - во мне, в короле, и в тебе, и в нем, потому как есть в нас Она - Бессмертная Душа. - Король тыркнул фрэнковым пальцем в небо, подмигнул Фрэнку и тот, обласканный королевской гипноковой, снова задрал грабли в сторону Полярной.
Лес, дерева которого по окраинам были низкорослыми и зачащобленными, достигал здесь боровых высот, напоминая шлем не спешащей облысеть Головы, не той, с которой не поладил когда-то Руслан, а живой, духободрствующей, питаемой энергизмом родной Природы, Головы всех русских паломников, витязей и богатырей: Микулы, Ильи, Добрыни, Руслана... Короля... Фрэнка (и Кофейника, сказал бы Кофейник).
Березки, оставаясь березками, напоминали сейчас друзьям бегущих к звездам в беззвездные еще рязанские сумерки зебр.
Смеркалось. Холод начал поднимать дыбом волосы и шерсть, хлестать до покраснения по щекам.
- Может, квострик разложим? - выразительно посмотрел квакун на пса, уже не дрожащего, а дребезжащего, как керамические рижские кружки, какие Фрэнку доводилось пускать по заиндевелой брусчатке порта в лучших сетах игры в Билл-Бол.
Пес, цокнув зубами, кивнул.
- Эге! Ни-икаких костров! В лесу сухо, а пожарной команды пока нет.
И тут Король по-разбойному, по-соловьиному свистнул. В ушах Кофейника будто бы взорвалась, загремела, разлетелась вдребезги всеколерная тунгусская люстра.
В небе появилось множество светящихся нитей и точек. Птицы всех земных ареалов несли в своих коготочках и клювах морозостойких королевских светлячков. Вскоре поляна засветилась. Вокруг нее, как вокруг костра, расположились любители тепла и уюта: ведь светляки не только светились, они выделяли тепло - настоящий жар, способный вертеть на всю катушку самую могучую ББТЭС (большую биотермическую энергостанцию.
- Говорят, у вас дочь есть? - протягивая руки над светлячковым костром, любезничал Фрэнк.
- Аль жениться хочешь? - выгнул бровь король и стрельнул глазом, шарахнув Фрэнка по лбу сначала правым, потом левым глазным яблоком. Глаза у него, оказывается, могли, как каштаны, как мячики на резинке, выпрыгивать из орбит, а потом, слегка повеселев, возвращаться восвояси. Хочешь, значит? Хоти, хоти. Сегодня она - во вторую, придет поздно, - тут Король изволил щелкнуть по носу каждого из разомлевших от жара друзей, кого каштаном, кого мячиком своих недреманных скачущих глаз.
- Девка как девка - плотная, толстощекая, лен-волосы, глазища, что пятаки деревянные, сумасшедшие.
- Хороша, говорите? - вздохнул штурман.
Кофейник уставился на него так, будто бы старичина Фрэнк спьяну или сдуру шваркнул снарядом для Билл-Бола по кофейникову хвосту и расплескал весь сугрев.
- Хороша-то она хороша, любезник! - Король крякнул, освобождая лопату от атлантовой службы. Осмотрел совок, отскреб ногтем известь и, плеснув из канистры в лопату ковш спирта, с минуту подержал вспыхнувшее синим огнем железо над светлячками, а потом небрежно смотнул сор в куст волчьей ягоды.
Поднес лопату к мясистому, толстому концу-кончищу носа (своего носа), зычно втянул в себя запах, кашлянул в кулак и, удовлетворенный, шлепнул на сковородку-лопату перепелиное, должно быть, яйцо... потом - другое, третье... Правой рукой держа и подогревая блюдо, а левой уверенно швыряя в совок яйца одно за другим, он самодовольно подмигивал паломникам-бионерам.
- Как! Со с-ква-рлупками? - ужаснулся Накомарник священнодейству.
- Ну и что? - рявкнул и облизнулся Кофейник. - Скорлупки полезны для организма - они содержат органическую известь и еще кое-какую бионергию. Укрепляют кости и зубы! Мог бы, Накомаша, промолчать или одобрить.
Пес готов был проглотить сто тысяч порций яичницы со скорлупой, окалиной, с самой волчьей ягодой даже! Очень уж раздражал и щекотал его чувствительный нос этот бесподобно-съедобный запах.
Яичница поджаривалась, скорлупки, потрескивая, вылетали, выпархивали из совка и падали в аметистовый светлячковый огонь.
Пес вспомнил, что Фрэнк-Первоглот не ест, а он, Кофейник, слава богу, не пьет. И поэтому стоит лизнуть Фрэнка в нос.
Пока друзья насыщались, уписывали за обе щеки, а Фрэнк рассказывал им о своих странствиях, первоглотстве, благородстве и успехах в игре в Билл-Бол, что-то в лесу изменилось.
На лавочке, у зацветшего вдруг куста сирени, стояла не самых субтильных кондиций девашечка (176-3, бюст-100-90).
Нагая, она согревала лес и себя вращением семи пламенеющих обручей. Красногрудые ласточки вращались вокруг лахудриных бедер. Два нежнейших, почти невидимых от бешеной скорости, пчелиных роя, обращались, фосфоресцируя (противу солнца вокруг правого ее соска и посолонь вокруг груди левой). Браслеты из бабочек, мошкары, светлячков звенели на запястьях и щиколотках. Две доисторических черепашки изображали из себя каблуки прозрачнейших башмачков, опрелестнивали лахудрино крупностопие. Волосы, и вправду, были лен и свет, а нимба не было. Был венчик из летающих золотых рыбешек и два кольца на левом безымянном: бабушкино серебряное и Валеркино, мельхиоровое. Глаза лахудры светились не сводящим с ума, а влюбляюще-вразумляющим светом.
Фрэнк-Первоглот прервал рассказ на самом разухабистом билл-больном периоде (том, когда он влил себе в пасть десять полупинтовых кружек сугрева, а творец игры, боцман Билл, не заработал ни одной, одну даже раскокал, как какой-нибудь юнга-не-оттуда-нога). Так вот, Фрэнк увидел ее, лахудру-принцессу, разинул пасть и застыл, умер.
- Принцесса! Нимфея! Лесовушка! Шпулечка! - заорал он немым, каменным воплем. И сгорел. Навсегда запопал в светлячковое пекло.
- Замуж за меня пойдешь? Рыбка, киска, ляпа?
- Пойду, - прощебетали ласточки, прожужжали пчелы, прошелестели бабочки, мотыльки, деревья, пробренчали-проскрежетали черепашки. Природа заговорила голосом Адама и Евы, Фрэнка и королевской дочки, Колера и Привиденки. Сквырчали светлячки, вытапливая из Фрэнка в пекле костра четыре сокровенные слова и песню:
Две осинки. Три дубочка. Пять берез...
Возле первой, возле самой, той, что с краю,
Сколочу тебе жилье, собака-пес!
Ржавой жестью щели в стенах залатаю!
От дождей и от метелей залатаю.
Чтоб тебе, родная! Мерзнуть не пришлось.
...Две осинки, три дубочка, пять берез
Облетают - дорогие! Облетают!..
Облаками и стихами залатаю,
К нашей роще, как к царевне, подойду:
Золотая ты, собака! Золотая!
Я другой такой на свете не найду.
- Плюнь-ка в речку! - сказал Валерка Иоле на рассвете не худшего их дня, когда дубовые и кленовые листья летели и плыли и над водой, и в воде, а ночной костер октября, не угасая, рдел еще за спиной у них и повсюду.
- Ну и плюнула! Фа-диез!
- Си-бемоль! - плевок в плевок плюнул в воду Фрэнк. И с маху вычерпнул плевки походным своим котелком, чтобы разбавить спиртишку. Трезвым идти в монахи не полагалось, ибо святынь монахов-поллюционеров ждала от Фрэнка и его Зазнобы нетрезвого, чудодейского слова и дела.
Спирт с водой реки и двумя мажорными, жемчужными, обрядовыми плевками пришелся принцессе по вкусу. Фрэнк не закусывал, а она закусила луковицей с ржаным сухарем. Так они, на всяк случай, обвенчались.