Новый стон Сасори, более громкий, сопроводили всплеск чакры и собственная пронзающая боль — сенбон, окружённый чакрой, легко пробил лопатку и вышел с другой её стороны, мимо сосудов через грудные мышцы, изнутри упёрся в ключицу. Анко вновь осеклась и уронила голову, вскрикнув-всхлипнув, но больше не издав ни звука — зажмурившись и закусив губу, терпя, замирая, наслаждаясь. Ловя кайф от яркости ощущения жизни, от идеальной точности выверенных движений.
Колебание воздуха, короткий стук, прикосновение к подбородку, заставляющее поднять голову, — и сухие, искусанные, как её собственные, губы Сасори, увлекающие в поцелуй, его сильная рука на затылке, на ощупь тянущая прочь резинку, крепко стискивающая распущенные волосы. Удивительно, но у мастера-создателя боевых кукол и ядов не только руки одуряюще ловкие — так и подмывает спросить с подъёбкой, на ком или чём он научился так целоваться, но каждый раз вопрос ускользал от Анко, а после было как-то не до него. Руки ныли, болела спина в местах, где её пронзали сенбоны, ноги почти не чувствовались — всё это было нездорово-приятным, но лишь дополнительным ощущением, обострявшим чувства, позволявшим реагировать ярче.
Сасори резко дёрнул её голову назад за волосы, отстраняя от себя; его глаза бесовски блестели — ни следа прежнего равнодушия.
— Чувствуешь? — он ухватился пальцами свободной руки за сенбон, торчащий из спины Анко, слегка повёл им из стороны в сторону — Анко шумно задышала, подавляя крик, промокшая от пота чёлка прилипла к вискам и лбу. — Он ощущается лишним, правда? Твоя уродливая манера изъясняться так же чужеродна для образа профессионала, как этот сенбон, пронизывающий тело, чужероден для него. Он причиняет лишь дискомфорт, — кукловод надавил сильнее, и Анко почти услышала, как внутри её тела игла заскрежетала по кости. — Его хочется выдернуть, правда?
— Но ведь… — Анко охнула, когда игла в ней вновь двинулась туда-сюда, однако упрямо продолжила: — без него ощущения… не те… — она сорвалась в хриплый стон, крепко зажмурилась, когда новый сенбон коснулся её затвердевшего соска.
— Ощущения… — голос Сасори стал тише, глубже. — Вот твоя проблема, Анко: ставишь ощущения во главу угла.
— Когда могу себе позволить, — она открыла глаза, посмотрела на него. — Как и ты сам.
— Для меня ощущения не первичны, — возразил Сасори, начиная рисовать иглой спираль-царапину, закручивающуюся от её соска. — Важнее смысл.
— И какой же смысл в этом? — она мотнула головой, обозначая ситуацию. Спина и руки ныли отчаянно, возбуждение томило, но ей правда было интересно, почему кукловод делает это — не могло всё происходить просто так, у Сасори наверняка имеются мотивы.
— В том, что чувства ставят в позу раба, — Сасори отнял сенбон от её зудящей груди, приставил к подбородку под языком. — А разве это достойно шиноби?
— Ты вроде собирался учить меня вежливости, — проговорила Анко, стараясь минимально двигать челюстью — и всё равно кожа была проколота, закапала кровь. — А перешёл на учение жизни?
— Почему бы и нет? — кукла сделала резкое в своей неожиданности движение, первое за долгое время, и заставила Анко опуститься на колени. Смена позы была почти счастьем, не считая того, что от движения рук сенбоны, пронизывающие тело, причинили новую пьянящую боль. — Как шпион ты хороша, но не идеальна. Хочу видеть тебя совершенством.
«И тогда ты станешь достойна войти в мою коллекцию», — говорил его взгляд.
Застыть в неживой бесконечности. Ни-за-что.
— Совершенство нельзя трахнуть, — Анко с трудом, но от всей души оскалилась. — У такого блюстителя искусства рука не поднимется, — она опустила красноречивый взгляд вниз, вновь посмотрела ему в глаза, — а что-то подсказывает, что отказаться от меня так скоро ты не готов.
— Пока мы добропорядочные преподаватели магии — конечно же нет, — ответил Сасори с нечитаемой улыбкой. — Но вот когда мы вернёмся в наш мир, хочу иметь достойного противника в области шпионажа и добычи информации.
— И всё равно иметь?
Сасори хмыкнул игре слов и придвинулся, положил руку куноичи на плечо и, поглаживающе скользнув пальцами за спину, снова коснулся сенбонов. Анко напряглась, выгнулась, по позвоночнику прошёл будто разряд тока.
— Ты очень настойчива в своём нежелании воспринимать урок, верно? — произнёс он, сжав тот сенбон, что глубоко входил в плоть. — Что ж, тогда…
Вспышка режущей чакры, поданной через иглу, — и Анко сорвалась в протяжный, хриплый крик, судорожно сжимая и разжимая пальцы. Её голова дёрнулась назад и безвольно упала на грудь; перед глазами блеснула сталь, окроплённая кровью, — уйдя под ключицу и влево, сенбон вышел между грудными рёбрами, пропоров насквозь правое лёгкое.
— Иди ко мне, — Сасори откинулся назад и поманил её.
Кровь медленно текла по светлой коже, капала с сенбонов на штаны, пачкая ткань. Приподняв голову, едва сумев разлепить глаза — голодные, нечеловеческие глаза зверя, — Анко шевельнулась, не веря, что сможет подняться. Но всё же смогла; стальные тросы, обвивавшие ноги, дали опору, а сама кукла поддержала её, когда Анко медленно, тяжело выпрямилась во весь рост. Тросы тут же, повинуясь хозяйской воле и чакре, пришли в движение, и, тонкие и юркие, стянули одежду, ещё остававшуюся на Анко, царапая кожу и одновременно испуская чакру, которая разогнала застоявшуюся кровь. После отступили, втянулись обратно в марионетку, которая по-прежнему держала локти Анко сведёнными за спиной. Слабо пошевелив ногами, рассчитывая свои силы, Анко сделала нетвёрдый шаг, затем ещё один, выступая из свалившейся на пол одежды; кукла неспешно скользила следом в такт ей, поддерживая ненавязчиво, почти деликатно — лишь тянущее ощущение в затёкших руках напоминало, для чего она на самом деле здесь.
Сделав ещё пару шагов, уже более уверенных, Анко остановилась над Сасори, откинувшимся на локтях; от его взгляда, резко контрастировавшего с нарочито расслабленной позой, по телу разлилась новая волна оглушительного, дурманящего жара. Сгусток напряжения в низу живота скрутился уже нестерпимо и требовал внимания.
Не дожидаясь стимулирующих подталкиваний марионетки, Анко опустилась, коснувшись коленями пола возле боков Сасори. Приятный контраст: прохладные каменные плиты и его горячая, влажная кожа. Губы Анко искривились в попытке улыбнуться, и она, дразня, повела бёдрами, скользнув взад и вперёд — так же Сасори водил сенбон в её теле недавно. Теперь, однако, движение прошибло его самого — он вздрогнул, криво усмехаясь, понимая, что это месть. Однако Сасори ещё мог сдерживать себя и временно не предпринимал никаких действий, и это будоражило Анко, распаляло ещё даже больше — это зыбкое, на миг уступленное из прихоти верховенство.
Зная, как он переменчив во всём, что не касалось искусства и философии, Анко, не теряя времени, привстала, умелая и гибкая, и единым движением опустилась на него. На миг замерла, крепко стиснув зубы, силясь не упустить границу рассудка, и ловила эмоции Сасори, скупые, скрытые обычной маской, подавляемые, а оттого уходившие в непроизвольные реакции: в напряжение мышц, в мелкое, замеченное и сознательно оборванное движение рук в сторону Анко, в прилившую к лицу кровь, в подрагивание ресниц, затенявших глаза. Затем начала двигаться: вначале неспешно, танцующе, гипнотически, постепенно увеличивая темп, меняя угол, амплитуду. Дыхание Сасори стало шумнее и прерывистей, язык скользнул по искусанным, пересохшим губам, а глаза под ресницами буквально впивались в лицо Анко — жаль, что выражение их толком не разобрать. Но одно в них читалось точно: скоро, совсем скоро он вновь перевернёт игральную доску. И Анко до этого нужно успеть сделать свой ход.
Марионетка держала ей руки, но помимо этого никак не ограничивала в движениях, поэтому когда Анко резко нагнулась, кукла позволила это ей. Анко замерла в считанных сантиметрах от лица Сасори — на расстоянии части сенбона, выглядывавшей из её тела спереди; сейчас окрашенное её кровью острие упиралось в грудь Сасори, роняя на него алые капли. Удержаться не было сил: Анко выгнулась, спустилась и слизнула капли долгим жарким касанием, провела языком по губам, размазывая по ним собственную кровь, а после вернулась к лицу Сасори.
