— Нормальный ход! — послышался голос Артура со стороны пятна, хотя Карл-Йозеф не знал, как это понимать. То есть он понимал оба этих слова, но какого-либо смыслового единства из них не складывалось. Так бывало не раз в этой стране.

Тем не менее он попал на веранду, где нестерпимо долго искал выключатель, а потом, не найдя, в сгущающейся темени, — еще нестерпимее и еще дольше — свою куртку и саламандровые туфли. Зачем-то их всех тоже понесло за ним на веранду — и Рома была среди них, и пока Карл-Йозеф нестерпимо медленно завязывал свои саламандровые шнурки, они что-то нестерпимо бойко обсуждали, это было ужасное препирательство, ужасное потому, что он и вправду уже ничего из него не мог понять («в таком состоянии? самого? а кто из нас проиграл? тогда я с ним!») — ничего, за исключением бесконечное количество раз повторенного словосочетания «13-й километр», но он и без них знал, что на свете есть такое место — 13-й километр — сейчас оно было отмечено на всех секретных картах Цумбруннена, потому что только там, на 13-м километре, всегда продается ореховая вотка, как и всякая иная.

Словом, он каким-то чудом справился с замком-молнией на куртке, а потом еще и со всеми тремя дверными замками, и выпустил самого себя навстречу дороге, по которой уже однажды ходил. До полной темноты оставался почти час — время, достаточное, чтобы спуститься с полонины и пройти через лес.

— Как хотите! — воскликнула Рома Вороныч, хватая и себе первую попавшуюся куртку с вешалки и выскакивая вдогонку. Хоть бы и так, думала она, хоть бы и так, и побежала следом по тому же склону вниз, а оно все отзывалось в ней настырным новоиспеченным тюркизмом: хотьбыитак, хотьбыитак, хотьбыитак…

— Я шота не понял! — обиделся Артур Пепа, которого наконец развезло. — Водка кончилась, жена ушла, чо делать будем?

И решил немного поспать — пока те двое принесут выигранную им бутылку.

8

Но стоило лишь Артуру Пепе смежить очи, как он снова проснулся. Что это было — внутренняя тревога, вызов из потусторонних глубин, сигнал к началу тахикардийской^[91] атаки? Или это пришло извне — из-за дверей, из коридора, из прощупываемого пространства ночи? Стояла ведь ночь, а Артур Пепа сидел одетым на кровати в полной темноте. Вторая половина постели оставалась пустой и даже застеленной. Выходит, ночь не была такой поздней — иначе те двое уже должны были бы как-то вернуться, на диво трезво рассудил Пепа. Хотя — куда правду денешь — гораздо важнее сейчас было выяснить хоть что-то обо всех этих шорохах и стонах за дверью, если они вообще существуют. Исследовать их природу, откопал Пепа максимально точную формулировку. Именно так, исследовать их природу. И, хотя вспотевший в его ладони гигантский ключ изуверски заскрежетал в замочной скважине, норовя разбудить если не целый свет, то по крайней мере весь пансионат, Пепа все-таки отомкнул им тяжеленную тисовую дверь (откуда он знал, что она именно тисовая, неизвестно), налег на нее плечом и неслышно, словно дух, вывалился в коридор.

Там тоже не горело электричество — кто-то весьма экономно выключил на ночь все лампы. Зато сиял месяц. «Ну конечно, полнолуние», — вспомнил Артур Пепа и в отдаленной перспективе коридора увидел стрельчатое готическое окно, из которого и лилась густыми потоками бледно-мучнистая субстанция. А навстречу ей, навстречу этому готическому удлиненному окну вдоль коридора двигался режиссер Ярчик Волшебник с бетакамовской видеокамерой на плече. Он ступал размеренно, словно по снегу, высоко поднимая и тяжело переставляя ноги. При этом камера беспрерывно работала — Артур Пепа мог судить об этом по ее красному глазку, скакавшему по коридору, будто снайперский «зайчик», выхватывая на мгновенье из лунного тумана отдельные предметы: разнообразные вазы, тумбы и почему-то огнетушители, которых тут раньше не было. Артуру даже почудилось равномерное шелестение пленки в кассете, хотя между ним и Волшебником пролегало расстояние в добрую сотню шагов. Иногда, впрочем, казалось, будто это красное око проблескивает не из камеры, а из кудлатого затылка Волшебника. «Ага, симметрия», — решил Пепа и, двигаясь по коридору мягкими прыжками от стены к стене и время от времени пережидая за всяческими восковыми фигурами, пустился следом. Ему и самому была несколько удивительна собственная безупречная ловкость, но, увидев у себя на ногах белые балетные тапочки, он все понял.

В конце коридора, слева, была лестница — туда-то и свернул режиссер. Покрыв все расстояние в три невесомых прыжка, Пепа успел заметить внизу тот самый красный отблеск, значит, Волшебник пошел по ступеням вниз. Тем более что настенная стрелка перед лестницей указывала в том же направлении, а буквы над нею — на этот раз светящаяся бегущая строка — сообщали о НАРОДНОМ ГУЛЯНИИ. Артур Пепа бросился стремглав за режиссером, на пятом или же шестом марше он снова увидел его большую напряженную спину — всего лишь несколькими ступеньками ниже — и хотел из осторожности притормозить, но мощная воздушная волна потащила его далее вперед, поэтому, чуть ли не наступая Волшебнику на пятки, он врезался в толпу шумных и пестрых людей, спрятаться от которых не было никакой возможности. Помещение оказалось чем-то вроде свадебного тента, где одновременно могли поместиться сотни две гостей (примерно столько их и было) — с длинными рядами столов и скамей и тоже деревянным возвышением для танцев. Празднество, похоже, длилось уже не первый час, гам и крик стояли просто безумные, облака табачного дыма и алкогольно-гастрономические испарения превратили воздух в жутко густую и липкую массу, поэтому даже не склонному к моральным императивам Пепе подумалось, что как-то оно нехорошо так шумно пировать на Страстной неделе. Хуже было то, что среди всей этой кутерьмы он совершенно упустил из виду режиссера, тот просто куда-то пропал вместе со своей видеокамерой, хотя обычно такие ребята любят потусоваться на дурняк на всяких народных гулянках, что-то там как бы снимая для грядущих поколений. Но о том, чтобы разыскивать Волшебника, уже и речи не было.

Потому что сам Пепа вдруг очутился в центре стремительного, головокружительного круга: его составляли худощавые старухи с длиннющими курящимися трубками в зубах (а лучше сказать, во ртах, ибо зубы у них за последние сто лет напрочь истерлись), и они, нещадно топоча, плечом к плечу танцевали свой особенный аркан женский. И каждая из них — а было их, пожалуй, двенадцать — по-своему дерзко гримасничала и подмигивала нежданно пойманному чужаку, а поскольку все они пребывали в безустанном верчении и завывании, Артур Пепа никоим образом не мог обратиться к какой-либо из них за необходимыми разъяснениями. Во-первых, интересовало его, почему это бабье танцует сугубо мужской танец. Во-вторых, какого в сраке хрена они кружатся именно вокруг него — им что, своих беззубых полюбовничков не хватает? В-третьих, когда все это кончится. Ибо Артур Пепа как-то слыхал на собрании молодых литераторов, что существует такой магический аркан, который танцуют и семь, и восемь, и двенадцать часов подряд — выдерживают его только самые сильные — те, у кого вместо крови огонь или просто майтвердейшая жила. Однако тут ни о каких жилах вопрос не стоял — оставалось притопывать и самому подергивать плечами и глуповато улыбаться, делая вид, что все это ему здорово нравится, ибо он такей до данцу бестрый щьо йой. Деревянный настил к тому же был уже так гладко отшлифован неисчислимыми усилиями прежних танцоров, что Артуровы ноги, теперь в блестящих кожаных капчурех^[92], так и разъезжались подло во все стороны, где уж там было недоумевать, как это ему до сих пор удается не загреметь на задницу посреди всей этой толчеи.

А удавалось это ему благодаря тому, что то и дело какая-нибудь из бабулек выскакивала из хоровода и подхватывала его за плечи — тогда с нею следовало поскакать, и Артур Пепа всякий раз удивлялся, как они легки, вертлявы и как вообще хорошо с ними танцуется, невзирая на то, что морщины так и ели их поедом, и вблизи это видно было особенно отчетливо; их кожа напоминала сшитые вместе куски потускневших карт, к тому же рельефных. «Йой, Артурчик наш, — сказала одна из них ему на ухо, — жаль тебя, молодец сладенький, что вдовицу взял, не одна бы девка за такого прекрасного танцора пошла, а ты белый свет себе закрыл, бедолага». И не успел Артур даже подумать, что бы на это ответить, как уже другая продолжала: «Иль ты разум свой в кринице утопил, аль на базаре спродал, что уж даже эта-то вдова тебя чарами спортила? Где ж твой разум, золотце, ночевал, что ль, двацать лет на мудрого училси?» А после нее третья: «Да и возьми только, Артурчик, хорошую плеть да прогони гадину из хаты, а как не подступишься, то брось ее с пожитками всеми, да челядью, да землею, а сам беги на край света хоть на стройку в Чехию, хоть на войну в Чечню». А там еще одна: «Уж так долго мы тебя дожидалися, Артурчик наш дорогущий, на кого оставил ты нас, любáсок наилучших!» А за нею другая: «Ничего тебе не скажу, Артурчик- молодец, только будешь ты с нами в эту ночь, мальчонка, сладко любиться, до утра целоваться, а опосля в бане с нами, любасками пышными, чистехонько мыться да плескаться!» И она похабно ухватила его за матню, где не осталось ничего, кроме холода. «А сколько ж тебе лет?» — спросил отчего-то Артур, будто это имело значение, хотя скорей всего — чтобы только выиграть время. Однако, очевидно, не расслышал как следует ответа, ибо не могло же ей и вправду быть трыцикь и семь.