— Неужто не помру я? И буду жить? — спросил Артур Пепа, послушно позволяя жене укутывать бинтом свою неразумную башку.

— Молчи уж, дурень идиотский, — сквозь зубы сказала Рома и тут-таки начала исступленно (или истошно?) смеяться.

Карл-Йозеф на всякий случай снова отошел к перилам — так боксер, послав соперника в нокдаун, обязан дожидаться развязки в своем, к примеру, синем углу. Оттуда он виновато наблюдал за Ромой, за ее спасательными усилиями, ее запятнанным в красное платочком и ее смехом (все вокруг смеялись тоже). Ему было ужасно неудобно за себя и он, наконец, промолвил «пгошу пгощения».

— Ничего не случилось, — поспешила Рома и снова зашлась смехом.

— Как это не случилось? — слегка обиженно возразил Пепа, поднимаясь. — Случилось, случилось. Случилось то, что должно было случиться. И пусть меня четыре капитана вниз сведут! — упрямо потребовал ямбом.

Но никто из капитанов к нему не приблизился, поэтому он пошел без свиты, зато насвистывая «Во горах Карпатах — вот там бы я жил».

— Правда, пошли уже отсюда, — предложила пани Рома. — Как-то похолодало.

— А бук на бука — два быка пещерных — люто скачут, // едва светила плат багровый злую кровь взъярит им, — к месту процитировал профессор и тоже двинулся к выходу.

— Вы нас тоже снимать будете? — интимно поинтересовалась Лиля, когда все спускались по тесной винтовой лестнице, так тесно друг к другу, что Карл-Йозеф, этот угнетенный обладатель зрительских симпатий, оказался между нею и Марленой.

— Фотки с нас? Будете? — уточнила Марлена, не отставая от подруги.

— Не будет, — твердо пообещала пани Рома Междвухмужчин.

Да, добром это кончиться не могло — тем же вечером (или, скажем, на следующий), когда общество сошлось за чаем в меньшей столовой, Артур Пепа придумал новое пари.

— Переведи ему, — потребовал он от Ромы, — что я могу выпить бутылку водки. Сам!

— И не подумаю, — отрезала жена. — Он это и так знает.

— Переведи, что я хочу побиться с ним об заклад на бутылку водки, что я могу сам выпить бутылку водки, — повторил Пепа. — За один раз!

— Успокойся и перестань, — не поддавалась Рома.

— Ладно, я сам, — махнул на нее рукой перебинтованный боец. — Чарли, слышишь? Я. Пью. Один. Бутылка. Фляше. Водка.

— Warum denn?^[88] — спросил Карл-Йозеф.

Ему делалось все более одиноко. Чем дольше он здесь сидел, тем меньше понимал, что происходит. Дело не только в этих словах на плохо понятном языке.

Дело также в ней, в женщине, которой он за последний год уже трижды предлагал бросать все и ехать с ним в Вену. «Ты сможешь преподавать русский и немецкий в субботней школе, — трижды убеждал он ее. — У нас теперь полно русских, они покупают себе квартиры в первом округе и очень много платят за уроки. Я выпущу свой большой альбом. Я заработаю за нас обоих. Почему мы не можем всегда быть вместе? Почему не рассказать ему все, как есть?» Рома трижды просила подождать и говорила что-то, чего он не понимал. Хотя говорила она это на немецком. Сейчас, когда все должно было решиться, Карл-Йозеф проваливался в совершенно глухую, со всех сторон обитую каким-то светонепроницаемым войлоком нору непонимания и неопределенности. Его словно накрыло чем-то тяжелым и душным, и в этой ужасно тесной мешковатой западне он слышал только настырное внешнее зудение ее мужа:

— Глянь. Дас ист айне фляше. Я говорю: я ее выпью. Тринкен, ясно? Ты говоришь: найн. Я говорю: выпью. Ти снова: найн. Пари!

— Wie so? — спросил Карл-Йозеф.

— Зо-зо, — сказав Пепа. — Или не зо! Не так! Гляди!

Он поставил перед собой два граненых стакана и до краев наполнил их темной ореховкой. Это была последняя привезенная с собой бутылка, и Артур Пепа шел ва-банк. Рома обхватила голову руками.

Первой из столовой вышла Коля. За нею, пожимая плечами и сокрушенно усмехаясь, поплелся профессор Доктор.

— Не знаю, как вы, а мне пора, — сказал он. Но уходя не мог не процитировать:

— Двоим нам нынче тесновато. Оба — бешено упрямы.

— Ты завтра будешь кончаться со своим сердцем, — предупредила Рома.

— Кончаться? — Пепа закатил глаза. — Кончаться — это несовершенный вид. Чарли!

Он протянул Цумбруннену руку. Ничего не понимая, тот подал ему свою. Пепа горячо сжал ее, и так они замерли — в рукопожатии, встретившись взглядами.

— Перебей, — попросил Пепа Волшебника.

— Не надо, — остановила Рома нависшую над столом мохнатую тень и перебила сама.

— Благодарю, ласточка, — подмигнул ей Пепа и поднялся. — Чарли! И вы все! Показываю!

Следом он проделал трюк, который отрабатывал целых полжизни и постоянно тренировался в нем при случае и без. Стакан, поставленный на согнутую в локте руку, был ухвачен зубами, голова (на этот раз перебинтованная) резко откинулась назад — и мутно-коричневая жидкость свободно полилась внутрь. Работал лишь кадык, адамово мужское украшение. Но то был еще никакой не конец: опорожнив стакан, Пепа не менее резко (работала нижняя челюсть) подкинул его вверх в воздух и точно так же безукоризненно поймал на ту же согнутую в локте руку.

— Супер! — не удержались с аплодисментами почти плененные Лиля и Марлена.

Рома опять-таки обхватила голову руками. В такие минуты она чуть-чуть гордилась своим мужем, но не выказывала этого.

— Сейчас перемкнет, — сказала она.

Но Артур Пепа так не считал. Несколько раз глубоко втянув воздух и сосредоточенно прислушиваясь к расползанию ореховой теплоты внутри, он потребовал «считайте вслух, девчонки!», после чего вполне ловко крутанул сальто и встал на руки. И только когда обе девчонки дружно сбились со счета, перевалив за седьмой десяток, Артур Пепа вернулся в надлежащее положение, снова встав на ноги. Это был его триумф — Лиля и Марлена били браво и пищали, Ярчик Волшебник барабанил ладонями по столу, и пани Рома наконец перестала хвататься руками за голову. Она только глядела на него — и больше ничего.

А Карл-Йозеф лишь теперь осознал, что обязан сейчас же повторить все точно так же, иначе потерпит поражение. Только теперь до него дошло, что это был вызов, на который не ответить нельзя. Затворенный в своей глухой войлочной камере, он заметался, забарахтался — и взял в руку второй полный стакан.

— Aber du sollst das nicht, Karl! — попыталась остановить его женщина, ради которой все и свершалось. — Sei kluger, du bist doch kein Idiot, Karl!^[89]

Но он не послушался и снял очки, а потом, уменьшенный до размеров своей смущенной ухмылки, с какой-то там тридцать третьей попытки все-таки установил стакан на согнутой руке. «Разве я никогда в жизни не пил из таких стаканов?» — уверил себя и потянулся зубами к жгуче-скользкому краю. Уже на втором глотке, когда слово «Цумбруннен» стало значить не больше, чем «язык, небо, горло», его пронзило догадкой: «Этой ночью я умру в Украине от водки». Потому, не желая погибать раньше времени, его тело взбунтовалось, заблокировало самоубийственное вливание, вытолкнуло остатки едкой смеси назад, при этом на глаза навернулись слезы, а челюсти ослабли и разомкнулись, — а едва ли на треть опорожненный стакан выскользнул в глухо-войлочное пространство, и там — о диво — вдребезги разбился на полу. Запахло спиртом и орехами, и только какая-то из подруг глуповато хихикнула, а затем наступила тишина, и в этой тишине Карлу-Йозефу подумалось, что вставать на руки уже нет никакого смысла.

Ему сделалось еще более одиноко. Где-то там, за пределами мешка, в который он был упакован с головой, брели, спотыкаясь друг на друге, их горловые голоса («горiлка не грiх на горiхах загiркла горiхка з горiлiв») — все за исключением одного, ибо только ее голоса там не было: она молчала. А Карл-Йозеф не имел сил на нее взглянуть.

— Блядь! — сказал Карл-Йозеф и выпрямился над столом. — Я иду. Я покупай. Noch eine Flasche^[90]. Вотка тебе!

И он ткнул пальцем перед собой — туда, где должен был сидеть Артур Пепа, но там лишь шевельнулось какое-то большое пятно мутно-орехового цвета.