В отличие от своих собратьев мастеровых, не придающих особого значения кухне — стояло бы вино на столе, — Габриэль был еще и большим гурманом. Жарить курицу или поросенка доставляло ему истинное удовольствие. Проживший большую часть своей жизни в одиночестве, он приобрел такие познания в кулинарии, что дивилась даже Матро, считавшаяся непревзойденной стряпухой. Габриэль, как никто другой, умел так удачно подобрать специи, так неподражаемо перемешать их с гранатовым соком, натереть чесноку с корешками сельдерея и всем этим обмазать курицу или поросенка перед жаркой да развести соус с кинзой и хмели-сунели, что от одного пряного запаха захватывало дух. Потягивая сладостный аромат, соседи раздували ноздри, восхищенно восклицая: «Ишь ты, как он!..» Даже теперь, когда в доме была такая стряпуха, как Матро, Габриэль по-прежнему любил готовить сам.
— Соус, — поучал он Матро, пробуя его с ладони, — необходим мясным блюдам, как хороший лак — опочивальне…
Обедал Габриэль, как правило, в мастерской. Уплетая лакомые куски и отмечая каждое глотательное движение упоительным прищуриванием, он тепло окидывал взглядом мастерскую и мечтал о новом заказе, который мог бы позволить избежать небольших погрешностей, какие еще подмечал он в завершенных работах. И думать об этом тоже было приятно. Но иногда, без видимой причины, вдруг находила на него «хмурь», как говаривала Матро, и тогда он во всех своих работах не видел никаких признаков совершенства. Совершенство, к которому он стремился, должно было стать результатом долгого труда. Но острые глаза его видели только изъяны. И им не было числа и конца. «Где же предел моим мукам?» — бормотал он, все больше грустнея от мысли, что не достичь ему желаемых результатов. Но какими они должны были стать и в чем выразиться, он не мог себе четко представить. Знал лишь, что ремесло его, при всей необходимости, служит лишь успокоившемуся дыханию… «Зачем они, эти гробы, если в конце концов все должно соединиться с землей?..» Но дальше этого открытия он не шел, пугаясь собственных мыслей, и, покинув мастерскую, бурей носился по саду.
— Ох, опять хмурь нашла! — шептала Матро, глядя на разбушевавшегося гробовщика. Но утешать его в такие минуты боялась.
Пошумев час-другой, буря постепенно затихала. И обновленный в борьбе с самим собой Габриэль вновь возвращался в мастерскую и, удобно усевшись в свое деревянное кресло, принимался за инжировую водку, которую ценил за чистоту и особый аромат. Пил он не спеша, возвращая привычное душевное равновесие, пил с удовольствием. А Матро, смертельно боявшаяся не только гробов, но и материалов для них, заготовленных впрок, бывала вынуждена время от времени навещать мужа, чтобы умерить его страсть к инжировой.
Входя в мастерскую с обедом или по другой необходимости, она в страхе начинала коситься на короткий гроб и, запинаясь, бранить Габриэля:
— Габриа, почему бы тебе не убрать его подальше?
Габриэль, понимая причину тревоги Матро, криво ухмылялся:
— Что, он тебе не нравится? А ведь в аккурат по росту… Во-во, покрестись, покрестись! Не каждому дано такое еще при жизни да на собственный гроб… — Обычно на этом месте Габриэль прерывал разговор, боясь вконец запугать старуху, сжавшуюся от брезгливого чувства к смерти. Но через минуту какое-то дьявольское озорство вновь просыпалось в нем, и тогда он не ведал пощады…
— Господь с тобой! Что ты говоришь, Габриа?!
— А что? Лучшего для твоей худобы и не придумать! — продолжал Габриэль, как бы примеряя на Матро свое бракованное изделие. — Ты посмотри, какой лак! Столько лет простоял, и ничего: ни моль, ни червь и не тронули…
— Чем так о других, ты бы о себе подумал, Габриа! Годов-то тебе немало! — обижалась Матро и поспешно покидала мастерскую.
— И то правда! — кивал он вдогонку. — Скоро и для себя затею. — И тут же вставал с места и приступал к подбору материала. — Красное дерево отложим, пойдет на инкрустацию. А этот каштан мы пустим на основу, продержится лет двадцать, а то и больше. — Гробовщик выстукивал каждую дощечку костяшками пальцев и сладостно щурился, словно речь шла не о гробе, а о любимой. — Мы сотворим такую красоту, что нам живые позавидуют! Позавидуют! — Чистота инжировой водки и ее особый аромат исподволь делали свое дело.
Но с годами это твердое намерение собрать отличный гроб на удивление живым все больше вызывало сомнений у Габриэля: а вдруг не успею или недостанет сил?.. А как подловить в облике живого облик покойника, без чего Габриэль не приступал к выполнению заказа? Удастся ли подглядеть в себе признаки покойника?.. Все это мучило его не на шутку и рождало сомнение. Удрученный подобными мыслями, Габриэль не раз затевал себе гроб, но не та бодрость духа была теперь в нем, да и силы не те. Куда-то подевалась и прежняя смекалка.
Проснувшись однажды поутру, Габриэль с твердой решимостью собрался в мастерскую. Накинул на плечи ватник и спустился во двор. Справив за домом нужду, он почувствовал такую слабость, что едва удержался на ногах. Кое-как докричавшись Матро, с трудом поднялся в дом и слег без сил.
— Куда это понесло тебя, старый, в такую погоду! Неужели не прожить тебе и дня без гробов? — тщательно укутывая озябшее тело больного, ворчала Матро. — Весь дом и так прочадил думами о мертвецах…
Обессиленный Габриэль мутно поглядывал на Матро, слушал зимний рокот моря и шум холодного ветра, нагонявшего в комнаты сырость и уныние, и мечтал о весне. Весной наливалось старое тело Габриэля новой силой и жаждой к труду. Теперь, лежа в постели, он по-прежнему возлагал надежду на весну. Торопил ее.
— Не март ли сейчас, Матро?
— Нет, Габриа, — отвечала Матро, вдыхая дух фасоли со специями. — Всего лишь середина февраля.
— Большой ли нынешний февраль или короткий? — вновь интересовался Габриэль.
— Нынешний — большой, — отвечала Матро.
— Как только потеплеет, — мечтательно тянул Габриэль, — я сошью себе деревянную одежку…
— Что ж, Габриа, — спокойно отзывалась Матро, помешивая разваристый фасолевый суп, — приспело, значит, и себе…
Такое равнодушие Матро обижало Габриэля. Ему хотелось услышать от Матро что-нибудь жалобное. Но Матро то ли не хотела понять тревогу больного, то ли была увлечена приготовлением, так что всерьез, как того желал Габриэль, к его словам не отнеслась. И Габриэль, скрывая обиду, думал о том дне, когда вместо него придет другой, моложе его, и возьмется за любимое ремесло. Он смертельно завидовал тому неизвестному, который займется его столь любимым делом. И, уставясь иногда в какую-то мертвую точку, рассеянно задавал один и тот же вопрос:
— Матро, вот если бы я взял и умер… Ты бы смогла запомнить меня?
— Господь с тобой! Опять за старое! — отвечала она, подозрительно вглядываясь в больного.
— Ну, вдруг, Матро, — взял и умер!
— С чего бы тебе ни с того ни с сего?..
Габриэль недовольно морщил лоб и, набравшись терпения, настойчиво продолжал допытываться:
— Ты бы смогла рассказать людям, каким я был, если бы спросили?
Такие вопросы заводили старуху в тупик и, напрягая лицо недоумением, принуждали говорить междометиями, так как и в самом деле ей никак не приходило на ум, каков ее Габриэль.
— Ну, Матро, — не унимался Габриэль, призывая на помощь всю хитрость. — Какой же я все-таки человек?
— Мм-мм, — запиналась Матро в растерянности, бессмысленно разводя руками. — Ну, такой…
И более ясного определения своей личности Габриэль, как ни старался, добиться не мог. Да и Матро ничего другого за время их совместной жизни извлечь из себя не могла. Габриэль и впрямь со всем его ремеслом и атрибутами удобно умещался в этом слове — «такой».
— Да черт знает что! — в ярости клокотал Габриэль. — Дура ты каменная! Неужели сказать тебе больше нечего?..
— Да ну тебя, Габриа! Ты и сам не знаешь, какой ты есть! — отвечала Матро и, пристыженно опустив голову, выходила из комнаты.
А Габриэль и впрямь не знал, какой он есть.
Ему во что бы то ни было нужно было узнать от другого, какой он есть живой, чтобы представить себя усопшего. Без такой ясности он не мог бы приступить к изготовлению собственного гроба. Он, как художник, собравшийся писать автопортрет, должен был увидеть себя вчуже.
