— Господи! Обрати все это в сон! Не дай угаснуть надеждам…

Но бородатый лик господа, пригрезившийся Габриэлю, лишь мелькнул в разрывах туч и тут же растаял.

Возвратившись домой поздней ночью, Габриэль заперся в сарае. И, не притрагиваясь к еде, принялся собирать свой последний подарок княжне.

Дивились домашние, слыша стук молотка и шуршание фуганка. Раньше никогда они не замечали за Габриэлем тяги к столярной работе. Но вот отворилась дверь сарая и из нее показалось угрюмое лицо юноши, а затем и гроб.

— Везите мои убитые надежды! — проговорил он и упал лицом на молодую траву.

Так сработал Габриэль свой первый гроб для любимой.

Князь, узревший смертельную боль в этом скорбном домике для дочери, выполненном с таким тщанием, разрыдался пуще прежнего. А собравшиеся вокруг гроба знатоки дивились мастерству Габриэля.

Конечно, гроб нельзя назвать поэмой, но и в нем, как и в стихах, билось взволнованное сердце творца: инкрустации и другие украшения были отточены страданием молодого Габриэля.

— В этой работе, князь, излита скорбь нашей семьи! — печально проронил отец Габриэля, привезший вместе с гробом и безутешное сердце своего сына.

С этих пор Габриэль, не забывший о своей скорби, время от времени брался мастерить гробы. Его неотвратимо тянуло к верстаку. В глухом одиночестве, отдавая дань грустному человеческому обряду, он, с редким для себя наслаждением, упивался своею болью… Выставив собранный гроб перед мастерской, он обхаживал его со всех сторон и удовлетворенно щурился: «Справная опочивальня!» И тут же начинал тосковать по новой работе. Никакое другое дело теперь не привлекало его. С самого основания колхоза он был зачислен в плотницкую бригаду, но так и не приобщился к ремеслу по-настоящему — работал с прохладцей, без огонька и смекалки. Не лежало сердце и к хозяйству. Обширный сад и земельный участок после смерти родителей отчуждались, обрастая плющом и колючками. И сам Габриэль жил в отчуждении, жил своим ремеслом, когда кому-нибудь выпадала нужда смастерить вечное обиталище. Да и человек его интересовал теперь, лишь когда переставал быть человеком и превращался в странника, которого по обычаю надобно снарядить для вечного странствия…

И все-таки, несмотря на заботу, проявляемую к покойникам, Габриэль не избежал как-то серьезной ошибки. Вышла она по причине неправильного обмера. В подпитии он снял мерку с усопшего, но, как потом оказалось, что-то напутал и в результате гроб получился короткий. И сколько ни старались родственники втиснуть в него своего покойника, из этого ничего не выходило, так что гробовщика уже собирались поколотить. Но под утро Габриэль въехал во двор рассерженной родни с новым гробом, да таким, что вместо трепки получил дополнительную сотенную. Но если родственники покойного простили Габриэлю ошибку, то сам он ее себе не простил. Короткий гроб как немой укор своей совести он поставил в мастерской на самое видное место.

Мастерить гроб, как правило, Габриэль начинал лишь после тщательного осмотра покойника: с любопытством скульптора изучал он лицо усопшего, чтобы облечь его истинное выражение в надлежащую форму. Одним словом, покойники нашей округи, а иногда далеко и за ее пределами пользовались особым вниманием гробовщика, на какое вряд ли могли рассчитывать при жизни.

Семья, которую постигло горе, высылала за Габриэлем для осмотра покойника подводу.

Соседи, увидев приосанившегося гробовщика, едущего на подводе, тут же хоронились в домах, чтобы избежать его изучающего взгляда, словно адресованного потенциальному покойнику… Казалось, что даже деревья и те в ужасе отступали за ограду, когда Габриэль появлялся на улице.

Приехав в семью покойника, Габриэль, словно врач, знающий силу своего ремесла, спешил к очередному «пациенту» в сопровождении многочисленной родни.

Здесь, у смертного одра, где возлежал покойник, сохраняя одному ему присущее выражение полного отрешения, Габриэль, в отличие от притихшей родни, держался возбужденно: заходил то с одного, то с другого боку к умершему, что-то бубнил себе под нос. Оглядев покойника внимательно, присаживался у изголовья и с какой-то таинственностью начинал вглядываться в лицо. Наконец, уловив самое главное и характерное — озабоченно ли или печально, насмешливо или сурово выражение покойника, он доставал из кармана рулетку и приступал к обмеру. Правда, не так дотошно, как это делают портные в нашем городе, когда хотят сорвать лишку с клиента. Получив все три измерения, последнее почему-то от кончика носа покойного, Габриэль моментально составлял смету и тут же, на семейной сходке, объявлял ее в непоколебимых выражениях, что сбивало с толку даже самых прижимистых заказчиков. Ну а если среди них все-таки объявлялся таковой, Габриэль срамил наглеца неотступно.

— Если ты хочешь надуть дешевым гробом покойника, — говорил он в таких случаях, — то закажи его себе…

Но, к счастью, таких заказчиков было мало, и поэтому все, как правило, безропотно принимали условия гробовщика, зная наперед, что гроб будет сделан к сроку и самым лучшим образом. А для заказчика куда важнее вовремя преподнести свой подарок усопшему и проводить его в последний путь с чистой совестью.

Среди заказчиков предпочтение отдавалось дальним, поскольку они приезжали за Габриэлем на машинах, платили щедро и потчевали разными напитками, к чему он, как мастеровой человек, имел пристрастие. Но с годами такие приглашения становились довольно редкими. Причиной этих редких приглашений Габриэль считал свою жену Матро. И хотя он жалел, что связал с ней жизнь, но терпеливо молчал. Ему было за шестьдесят, когда Матро, выходившая его от воспаления легких, вошла к нему в дом, ища в нем спасения после прежнего мужа от привередливых снох. Теперь Матро вновь чувствовала себя покойно и легко. Окрестив новоиспеченного мужа ласкательным именем — Габриа, она всячески препятствовала его дальним поездкам. Приезжавшие на машинах заказчики встречали суровый отказ Матро. Так день за днем сокращались приглашения. Но если они еще выпадали Габриэлю и ему удавалось уломать Матро, то он весь преображался: его до морозца жесткий взгляд уступал место искрящемуся лукавству, а лицо начинало светиться. В такие минуты наивысшего подъема он вышагивал перед Матро длинными шагами и, собрав в черный потрепанный мешочек инструмент, закидывал его за плечо и громко кричал по причине сильной глухоты старухи:

— Матро, я уезжаю в Дундию! — Дундией Габриэль называл все дальние приглашения и произносил это слово так, словно Дундия лежала в песках Саудовской Аравии и он собирается проникнуть туда через Дарданеллы.

Старуха при этих словах Габриэля начинала тревожно суетиться, тепло повязывая ему горло шарфом, даже когда стояла невыносимая жара, и, глядя на мужа мелкими колючими глазами, строго-настрого наказывала:

— Не застудись в дороге, Габриа! И лишнего не перехвати, да долго не задерживайся!

Габриэль за эти ограничения порой не на шутку ругал Матро, но порой, когда у ворот его ждала машина, а в доме покойного угощение, он легко сносил слова старухи.

Привозили Габриэля из Дундии на четвертые сутки ночью.

Подвыпивший и счастливый, он поднимался на веранду, тянувшуюся во всю длину дома, и бухал кулаком в дверь, пока не поднимал перепуганную Матро из глухой комнаты, куда она забивалась, боясь ночного одиночества. Затем наступала тишина. И прежде чем предаться законам ночи, супруги шли в мастерскую. Впереди Матро с лампой в руке, за ней — Габриэль с трепещущей живностью в потрепанном мешочке. С волнением в крови они переступали порог мастерской, вид которой всегда отрезвлял гробовщика, каким бы хмельным он ни был, и гасил радость Матро при виде гроба, получившегося коротким из-за неправильного обмера. Дрожа от озноба, Матро просила Габриэля поскорее закончить неотложные дела, приведшие их сюда. Но Габриэль бывал неумолим. Он ходил из угла в угол, оглаживая каждый предмет чувствительной ладонью, пока не отходил сердцем. Потом он развязывал мешочек прямо на верстаке и вытаскивал на свет какую-нибудь живность. Чаще всего ею были куры, редко поросенок. И только после этого Габриэль шел в теплую постель жены, чтобы старой кожей почувствовать тепло чужой жизни…