И с этого дня началась новая веха в жизни двора, близкая мне и моим сверстникам.
В этом дворе мы смотрели первые фильмы, слушали первые послевоенные марши духового оркестра нашего колхоза. Здесь разворачивались события последующих лет. Отсюда уходили первые «эмиссары» в соседний колхоз, чтобы совершить обоюдовыгодную сделку и многое другое по личной инициативе самого Беслама Иордановича, давшего новое толкование слову «эмиссар».
Я хочу рассказать одну небольшую историю, разыгравшуюся на моих глазах, а потому достоверную…
Как-то летним днем, когда я сидел на лавке перед магазином и глядел на ссорившихся воробьев на пьедестале, пришел Фрол Иванович и, погладив меня по голове, опустился рядом и завел разговор с вышедшим к нему Бесламом Иордановичем о пшенице, которую должны были завезти для распродажи колхозникам по льготной цене по случаю недорода в нашем колхозе. И в разговоре между двумя этими людьми я и услышал нечто такое, что не имело никакого отношения к пшенице и другим подобного рода делам.
— Долго ли будет мозолить глаза этот срам? — спросил тогда Беслам Иорданович, показывая похожей на женскую пухленькой ручкой с короткими и толстыми пальцами в сторону пьедестала.
Фрол Иванович поднял глаза на пьедестал, хорошо отсюда просматривавшийся, и улыбнулся. Воробьи, нахохлившись, шумно делили срез пьедестала.
— Это вовсе не срам! — возразил Фрол Иванович Бесламу Иордановичу, что-то обдумывая. — Это — ценная порода. Со временем используем по назначению…
— Ценная-то ценная, — подхватил Беслам Иорданович и, поморщась как от боли, добавил: — Хоть бы корзину с цветами, что ли, поставить…
— Можно и корзину, — согласился Фрол Иванович, он же бухгалтер колхоза, должно быть, ведя сложные бухгалтерские операции в уме. — А что, это идея! — И после небольшой паузы с улыбкой присовокупил: — Не поднять ли тебя на него?.. Ты видный такой и в меру грузный… А что…
— Меня-то за что? — не ждавший такого оборота, волнующе придыхая, спросил Беслам Иорданович, он же завмаг и большой ценитель формы и содержания. — Есть у меня на примете один предмет, способный украсить эту ценную породу. Сделан он из бронзы. Говорят, ученый… — И завмаг движением пухленьких рук описал в воздухе бронзовый лик. — Надо бы посмотреть. Это в соседнем колхозе «Рассвет».
— Ну что ж, функционируй! — сказал Фрол Иванович и встал, возложив устройство пьедестала на Беслама Иордановича, на что в свою очередь завмаг ответил определенно:
— Сосватаем и женим!
И по инициативе Беслама Иордановича начались встречи «Рассвета» с «Зарей». Встречались они, переговаривались, «Заря» просила уступить бронзовый лик ученого, считая, что у нее есть все основания владеть этим ученым, поскольку пьедестал к нему готов… «Рассвет» же выдвинул свои аргументы, дескать, было бы что ставить, а подставка всегда найдется. А поэтому просил уступить камень как ненужный балласт… Споры шли горячие, долгие, но стороны не пришли ни к какому решению. Тогда Беслам Иорданович, не уступавший в этом деле инициативы никому, созвал всех мужчин в магазин и с твердым убеждением заявил:
— Есть один выход!
— Какой же? — заволновался бухгалтер, он же и председатель колхоза «Заря», выбранный вместо успевшего провороваться в течение долгих переговоров с «Рассветом» председателя. — Какой, же?
— Обмен! — коротко, заговорщицки улыбаясь, ответил завмаг.
— То есть что на что?
— Алию на бронзовый лик! — был ответ Фролу Ивановичу, успевшему сделаться от такой неожиданности истуканом.
Все, услышавшие из уст Беслама Иордановича такое предложение, тоже оцепенели, выдохнув в возмущении: уу-ууу!
— Именно путем обмена! — подтвердил Беслам Иорданович, выводя из исступленного состояния всех членов собрания, принимавших участие в решении данного вопроса.
Алиа была знаменитая лошадь — гордость всего района и слава «Зари». Она из года в год брала первые призы на скачках, проводимых в республике ежегодно весной и осенью. Потому говорить такое относительно Алии было равнозначно предательству, если бы не знали Беслама Иордановича как самого ярого патриота своего колхоза и первого лошадника.
— И это предлагаешь ты? — удивился председатель в лице Фрола Ивановича, с трудом отрясая оцепенение истукана.
— Алиа — умная лошадь! — поспешил объяснить завмаг, убежденный в точности своего замысла. — Она через несколько дней вернется в родной колхоз.
— Дай-то бог! — засомневался Фрол Иванович, но уступил четким аргументам Беслама Иордановича.
И собрание единогласно постановило: обменять лошадь на бронзовый лик.
«Эмиссары», как их называл Беслам Иорданович, в лучшем представительстве, взяв под уздцы Алию, двинулись в соседний колхоз, чем очень удивили председателя…
— Как же вы решились на это?
— Надо с соседями делиться добром! — хором ответили «эмиссары», передавая Алию из рук в руки председателю соседнего колхоза.
Председатель, усмотревший в таком обмене подвох, заколебался, считая не без основания, что коль скоро «Заря» решилась обменять такую лошадь на бронзу, то что-то в этом кроется… Или же бронза стоит много больше, чем Алиа. Но, погладив золотистый круп Алии, подобрел сердцем: шутка ли, Алиа?! Лошадь мелко вздрагивала под председательской ладонью, напоминая ему волнующие минуты скачек.
— Принесите бронзу! — сказал председатель конторским работникам.
«Эмиссары», приняв бронзу, как младенца, на руки, двинулись в обратный путь, грустно простясь с Алией, и через каких-нибудь два часа под грохот духового оркестра водрузили бронзовый бюст на пьедестал. Правда пьедестал для такого миниатюрного бюста оказался великаном. Но, несмотря на это, двор приобрел свет одухотворенности. И это заметили все.
— Так-то лучше!
Но через минуту оброненный кем-то вопрос привел в замешательство Фрола Ивановича.
В вопросе содержалось справедливое любопытство.
— Кто он?..
— Поставить поставили, а узнать кого, не узнали! — огорчались некоторые.
И это обстоятельство не на шутку встревожило Фрола Ивановича, упустившего такой важный фактор.
«Может, — думал Фрол Иванович, бухгалтер и председатель, — может, он есть матерый классовый враг? А я его, выходит, на пьедестал! Вот тебе, любезный, красуйся…» Серьезно закручинился. И больно и пронзительно заныла культя, что было вернейшим признакам того, что бухгалтер и председатель в одном лице допустили непростительную ошибку. Фрол Иванович подозвал одного из моих сверстников и сказал:
— Лети пулей к Транквилиону Транквилионовичу Светониа! Пусть в срочном порядке придет для опознания одной исторической личности.
Транквилион Транквилионович Светониа был человеком уже преклонного возраста, как и подобает, наверное, историку. Жил он неподалеку отсюда. Историческими исследованиями давно не занимался, хотя в этой области незавершенных работ еще оставалось много. Он по непонятной причине с некоторых пор пристрастился к водке и тайно от домашних дважды на день посещал магазин, где в те времена можно было выпить горькую в розлив, закусив конфетами-подушечками. Многие строили относительно этого человека всякого рода предположения: одни считали, что поводом его разочарования в истории послужили ее бездонные глубины, куда, заглянувши однажды, его чуть не вырвало. Другие же во всем обвиняли какую-то женщину, будто бы повлиявшую на его мировоззрение. Теперь, сменив свои страсти на пристрастие, Транквилион Транквилионович Светониа жил по-своему интересно. Далекий от деревенских дрязг и сплетен, он почитывал книжки. Читал, как читают миллионы читателей, для личного удовольствия, с развлекательной целью. И это было ему приятно и необходимо, как и водка, которую он пил систематически дважды в день по чайному стакану. На улице он появлялся обычно к открытию магазина, чтобы пропустить законную порцию. И если в такие часы кому-нибудь удавалось засечь его по пути в магазин, то прохожий невольно задерживался, чтобы проследить, и не без угрызения совести, за походкой Транквилиона Транквилионовича. Происходило это как-то само собой, хотя многим на протяжении долгих лет она была хорошо знакома. Походка и впрямь была необычна и, можно так сказать, вполне соответствовала человеку, занимавшемуся долгие годы историческими исследованиями. Дело в том, что правая нога у историка была повреждена в коленном суставе ударом шашки в годы революционных боев и по этой причине не сгибалась. Это бы еще ничего, если бы она не была повернута стопой наружу на девяносто градусов по отношению к левой, что создавало ложное представление о самостоятельном движении ног. Опираясь на больную ногу, историк левую отставлял далеко вперед. Нащупав устойчивую почву стопой, он постепенно переносил всю тяжесть тела на нее, одновременно приподнимаясь на носок и тем самым давая больной ноге чуть-чуть провиснуть, чтобы облегчить ее приволакивание. Такое движение напоминало движение циркуля, когда одним концом приволакивается другой, чтобы отчертить путь от одного конца до другого. У наблюдавших за походкой историка правая его нога всегда вызывала сочувствие, смешанное с неодолимым любопытством, поскольку была тщетна и обманчива ее развернутость в попытке подчинить себе, своему ложному ходу, левую ногу. Как ни смешно и глупо выглядело упорство больной ноги, оно трогало и волновало сердце каждого. Метр за метром взятый путь наводил на мысль, что горькая, потребляемая историком, всего лишь обусловленный разными причинами результат борьбы множества членов в его большом существе. Отсюда и разлад походки, разлад участвующих в ней, но переставших понимать друг друга членов.
