— Пушка ишшо. Трехдюймовая, — буркнул Чубыкин, растерянно топчась на месте.

— Во-во! А за насмешку над начальством — десяток горяченьких прибавим тебе к тем, што причитаются...

Чубыкин и вправду растерялся. Редко с ним такое случалось. Заговорил унизительно, словно бы оправдываясь, ища сочувствия:

— Винтовка-то, она и в самом деле есть... Через всю Расею с фронту провез... Позарез она мне нужна... Охотник я, на медведя хожу...

— Молча-ать! — рявкнул милиционер. — Знаем мы, какого ведмедя ты прицеливаешь! Давай оружие, и сам собирайся!

— На чердаке она спрятана, винтовка-то...

— Ишши иди! Одна нога здесь, другая — там! Спровадь его, — кивнул старшой своему товарищу.

Чубыкин полез на чердак, милиционер — следом. В темноте Иван Савватеевич цапнул его за глотку, оглушил пудовым кулаком. Прихватил свою и его винтовку, осторожно вынул из косяков слуховое окно. Спрыгнул в глубокий сугроб, что намело около глухой избяной стены.

Далеконько уже углубился в бор, когда со стороны села послышались выстрелы.

Тайга только для стороннего человека кажется глухой, дикой и пустынной. Хоть редко, но и тут встречаются люди: охотники, лесорубы, шишкобои. Через них-то и держится связь со всем остальным миром и вести доходят в самые отдаленные медвежьи углы.

А вести были такие: люто взялся Колчак за непокорных мужиков, которые оружие отдавать отказываются, от мобилизации укрываются, хлебушко и лошадей прячут, — порют нещадно таких по деревням, которых и расстреливают на месте, а беглецов по тайге вылавливают, чтобы, боже упаси, не скапливались да сопротивление гуртом не оказывали.

«Ага, вот он чего боится, правитель-то новый! — смекнул Чубыкин. — Видно, хитер, как волк, а труслив, как заяц. Боится мужицких артелей, потому и облавы в лесу на одиночек, как на медведей, с таким рвением устраивает...»

И через знакомых по прежнему охотничьему ремеслу людей стал переказывать, чтобы весь беглый люд, какой в лесу им встретится, собирался в одно условное место. Через несколько дней мужиков набралось порядочно: еще бы, не какой-то там сторонний человек, а убежденный борец за Советскую власть, знаменитый на всю округу охотник-медвежатник к себе их покликал. И тут Иван Савватеевич Чубыкин первый раз в жизни речь перед народом держал.

— Мужики! А ведь Колчак нас боится! — с радостью сообщил он о своем открытии. — Хвастает, что всю Расею под себя подомнет, регулярную Красну Армию разобьет, а нас, лапотников да шабурников, вот вам крест, боится! Это все одно, как при охоте на медведя: впереди зверя будь хоть скока мужиков с рогатинами, а самый страшный для него тот, што сзади, с запяток наскочит... Давайте-ка пугнем незваного зверя, а то он нас по одному изловит и передушит...

И здорово пугнули! Отряд Чубыкина вскоре насчитывал около трехсот человек, большинство — фронтовики, и вооружение было неплохое. Тут и агитации особой не приходилось вести — народ подобрался сознательный, да и район урмана, где действовал отряд, был в основном населен неприписными новоселами, почти каждый третий житель ранее был политическим ссыльным.

Турнули карателей из тайги, белые милиционеры и кулацкие дружинники тоже хвосты поприжали, колчаковская контрразведка забеспокоилась не на шутку. Но скоро грянули лютые сибирские морозы, кончились боеприпасы и продовольствие, да и жить зимою в тайге не каждый приспособлен, а появляться всем отрядом в селах стало опасно: перепуганные власти намеревались двинуть в урман регулярные войска.

Решил Иван Савватеевич временно распустить свой отряд. В истории партизанской войны случай этот далеко не редкостный: сегодня мужик держит в руках ружье, а завтра, глядишь, — чепяги плуга. Но и ружье не забыто, в надежное место припрятано. Случись удобный момент — боевой клич быстрее, чем пал по тайге, идет, мужик — плуг из борозды, ружье за плечи, и снова он партизан, воин и защитник...

Лишь малая кучка людей из тех, кому домой путь был заказан, осталась вместе с Чубыкиным в тайге. Поселились в глухой деревушке Косманке, куда и конному, и пешему в зимнее время добраться трудно. Но и сюда гнала теперь мужиков великая нужда, так что к весне 1919 года скопилось тут немало теснимых властями беженцев, людей самых разных, от убежденных борцов революции до таких вот анархистов (или к какой их еще вере отнести?), как Спирька Курдюков и ему подобные, которые не очень-то признавали Чубыкина за командира, поскольку никто его на эту должность пока не избирал.

Однако сам-то он, Иван Савватеевич, денно и нощно ломал голову над тем, как совладать с этими оторванными от привычных дел мужиками, как направить их стихийные силы по нужному руслу борьбы и превратить Косманку действительно в партизанскую базу. А мужиков он знал хорошо, и верил в них, и надеялся, что со временем все образуется — дождаться бы только весны, когда вскроется лед на Тартасе и снова захлестнет притихшую под снегами глубокими мертвую тайгу половодье народного гнева...

Этим же ожиданием томился и Маркел Рухтин. Жить он так и остался в той самой хибарке, куда привел его в первый вечер Спирька Курдюков.

Макар быстро поправлялся. Богатырское его здоровье могло не только осилить любой недуг, но и, кажется, саму смерть согнуть в бараний рог.

С ним было легко и покойно. Хотя не совсем. Как только он сам стал подниматься на ноги, сразу отстранил Маркела от всех хозяйственных дел. Таскал из лесу тяжеленные сутунки на дрова, ходил за водой, топил печь и готовил еду. Если Маркел где задерживался — ни за что без него не садился есть.

Порою Маркел горел со стыда от такой услужливости: ухаживают за ним, как за барином. Растолковывал Макару, что так не хорошо. Парняга не соглашался, крутил головой:

— Ты меня с ложечки кормил, када я чурбаном валялся...

— Так больной же ты был! — горячился Маркел.

— Ага, хворый, — хлопал глазами великан, — ты меня с ложечки кормил...

Как-то Маркел хотел постирать свою рубаху, но в это время завалился с улицы Макар, отстранил его от шайки:

— Я сам.

— Да отстань ты, дурья голова! — разозлился Маркел. — Ты что, с ума спятил?

— Не займай. Осерчать могу...

Маркел попробовал учить его грамоте:

— Давай, парень. Книжки сам станешь читать.

— А зачем?

— Ну... знать все будешь.

— Я и так все знаю...

Все-таки осилили несколько букв. Маркел писал углем на сколе чурбака, горячился:

— Читай, что тут написано!

— А правда, чо?

— Да ты читай: «Ма-ма».

— А ты откуда знашь? Можа, тут — «Тя-тя».

— Тьфу ты, балбес!

Макар смотрел жалобно и беспомощно:

— Не могу я, Маркела. Не... Буковки твои — как тараканы разбегаются...

О себе он рассказывать не любил. Маркел, как клещами, тянул из него слово за словом.

— Из урмана мы, — кряхтел Макар. — Тамока — лес да болота.

— Ну?

— Гнусу больно много... А тятька строгий, у-у!

— Бил тебя?

— Ага, бил. Пимом... Так, грит, синяков не видно, а ума прибавляется...

— Ну, и прибавил он тебе ума-то?

— А на кой он мне ляд? Солить, ли чо ли?..

Иногда забегал к ним Спирька Курдюков. Маленький, вертучий, как обезьянка, — и секунды не мог посидеть на месте.

— Ну, весело вы живете, робятки! Поди, за разговорами и пожрать неколи! Скока у вас слов получается за день, не считали?

Начинал приставать к Макару:

— Расскажи чо-нибудь про любовь?

Тот хмурился: не любил Спирьку.

— О, выворотень таежный, коряга кедровая! С тебя каждое слово надо выдавливать, как с чирья гной...

Маркел советовал:

— Щелкни ты его, Макар, по лбу, чтоб неповадно больше было!

Спирька не обижался, а только становился вдруг грустным:

— Нельзя забижать ближнего, лиригия не велит. Так сказывал наставник в нашей деревне, брат Серафим... — И вдруг стукал кулачонком по столу: — Осточертело все! Кажин день — одно и то же... Скорей ба весна, партизанить ба начали. Добрался ба я до родимого села — там ба пустил кое-кому кровушку! У-у-у, брат Серафим, так тебя раззэтак!!!