Распорядок дня у меня развалился, стала болеть голова, брюхо вконец расстроилось. Глядь-поглядь на прибор, тюк да тюк по дюбелю, а в мыслях одно: что предпримет Мазепп? На его месте я ни за что не смирился бы с перспективой лишиться безраздельных прав на «звезду» или уплатить шестизначный штраф. Глядь-поглядь на прибор, тюк да тюк по дюбелю. Что бы я сделал, поняв, что мне не справиться с «паршивым фискалом, вавилонской гнидой»? Глядь-поглядь, тюк да тюк. Я вызвал бы подмогу, глядь-поглядь. А на месте подмоги я, тюк да тюк, учинил бы комиссариатскому фраеру грандиозную пакость. Какую, глядь-поглядь? Пакости рисовались мне одна другой гаже, тюк да тюк, и я окончательно терял покой, аппетит и работоспособность.

Работа требовала дальних экскурсий для установки датчиков. Были датчики, которые следовало устанавливать точно у антиподов. Но я боялся долгих отлучек. Вдруг вернусь, а на месте моего редута погром-привет от Мазеппа! А он, — урры-урры-урряуры в фонендоскопах, — вольфрам рубит и коварные планы лелеет, тюк да тюк, глядь-поглядь. Плетет мой «Учет», плетет-лепечет, а что — не понять. И поделом, что не понять! Разнес бы датчики, халтурщик, километров на пятьдесят — сто, все понял бы, тюк да тюк, глядь-поглядь. Не халтурщик, а трус. Не трус, а дурак! Сам сюда полез с Босорканевой подначки. Не драпануть ли отсюда, тюк да тюк? Свернуть программу тяп-ляп, а то и вообще ну ее! Не знал никто, глядь-поглядь, про эту дурынду, пусть и дальше не знает. А на Земле тоже хороши! Вольфрам туда бронтовозами везут, а там никто и ухом не поведет, откуда такое изобилие! Тюк да тюк, глядь-поглядь. Сколько я на бочке тихим ходом протяну? Гигаметр протяну, до соседнего Босорканева подарочка дочапаю. Баки засушу? Засушу, да не помру, глядь-поглядь, что за чушь приборы пишут! И никто мне ничего не скажет, «Учет» предназначен для каменных планеток поперечником в три десятка километров, не более. Довольно и того, что посреди Пояса такое чудо-юдо заловлено, глядь-поглядь на приборчики-то…

Зазубрите эти два абзаца, бормочите их полтора месяца подряд в темноте, давясь концентратами вперемешку со рвотным и слабительным, — потом поглядим, на что вы сгодитесь.

Но все же я кое-что нащупал.

Выходило, что внутри планетки есть пазухи, заполненные металлом иной природы, чем наружный. Менее плотным. Пазухи располагались почти симметрично относительно центра. Как косточки в хурме. Будь наружная оболочка каменной, я разобрался бы с этим глубинным металлом. А так — ничего не выходило, отклики на мои спросы — почти белый шум, подо что подведешь, то и выведешь. Должно бы все быть наоборот: снаружи должен лежать менее плотный металл, внутри скопиться — более плотный. Я решил, что мой «Учет» брешет. С ним это не раз бывало. Ну и пусть брешет. Все равно здесь вольфрам-рения матушке-планете на сто тысяч лет хватит, а будущие умники устроятся поудобней и уточнят обстановку. Но нелепость картины в мысли запала, и начиная с четвертой недели к тем двум маниакальным абзацам надо прибавлять этот. Через раз.

А на шестой неделе я потерял лерку М8. Последнюю. И чем прикажете теперь прочищать резьбу на встреленных дюбелях?

Нечем.

Сутки я то рылся в барахле, то башкой от злости в стенки тыкался. Половина нейронов о лерке звенит, половина — о Мазеппе. И спелась дикая мысль: поеду к Мазеппу и возьму у него эту самую лерку! Пусть попробует мне отказать! Да я его, да я ему… Короче, истерика.

Еще сутки я себя накручивал.

Накрутил. Заправил «люльку» и наперекор всему на свете двинулся к Мазеппу на карьер.

Подплываю. Издалека вижу вспышки. Выждал в стороне, пока глаза попривыкли, пригляделся — вот она Мазеппова «утроба», над эскарпом покачивается, дуговой разряд на жале «Марс-Эрликона» играет.

Включил я голосовую связь, кричу:

— Эй, Мазепп!

И слышу в ответ:

— Я Мазепп. Ты кто?

То есть как это «кто я?»? Он что, не знает, кто я и что здесь делаю? Меня как холодной водой обдало. Объясняю, кто я. И слышу в ответ искренне удивленное:

— Так ты, значит, еще не похромал отсюда, гнида вавилонская?

И до меня окончательно доходит, что Мазепп и думать обо мне забыл.

Я маюсь, я с ним день и ночь воюю, а для него меня попросту на свете нет! От этого открытия я настолько растерялся, что все заготовленные речи у меня из головы вылетели, а новые не явились.

По моему сценарию, он должен был угрюмо спросить: «Чего надо?» — а я должен был звонко и дерзко потребовать: «Сей момент дай мне лерку эм-восемь!» Но он преспокойно продолжал работать. Я мог торчать тут сутки, двое — ему было наплевать.

Я понял, что слова от него не дождусь, пока сам не заговорю. Что-то мешало мне просто попросить лерку, и я промямлил, что надо, мол, поговорить.

— Ну, говори, — отозвался он, волоча в сторону очередной полукубометр металла.

С собой у него наверняка не было лерки, а я во что бы то ни стало должен был к ней приблизиться, у меня перед глазами маячил слесарный патронташ на стенке его пещеры, я прямо-таки зрачки царапал о гнездо, где лежит себе, почивает эта чертова лерка! Там, рядом с ней, он мне не откажет, а здесь — откажет. И я сказал:

— Здесь не буду. Поехали к тебе.

— Времени нет, — ответил он.

— Дело есть, — спел я ариозо змия-искусителя.

Спел и замолк. Не знал, что дальше петь.

И надо же: победило мое молчание!

Мазепп закрепил товар, примкнул жало «Марс-Эрликона» к блоку питания и, пятясь задом, чтобы фалы собрались у него в заспинные гармошки, поплыл из карьера. Я последовал за ним, лихорадочно придумывая, о каком таком деле собираюсь говорить.

— Ну? — спросил он, когда мы забрались в его пещеру.

По случаю жары он был в одной маечке, громадный, жирный, весь до пупа в веснушках. Он высился надо мной как гора.

Я шарил глазами по стенкам. Вот здесь мне колдовался слесарный патронташ. Колдовался, да не выколдовался: на стенке было пусто.

— Ты тут на астероиде давно? Как его нашли? — спросил я, оттягивая время, все еще не придумав, о чем говорить.

— Тебе что за какао? — незлобно ответил Мазепп.

Его надо было сразить наповал, и я выпалил:

— Ему томографию делали? Ты делал?

— Чи-иво? — изумился он.

— Томографию. Ну, просвечивали его? Смотрели, что внутри?

Я прекрасно знал, что не смотрели. Откуда у старателей взяться такому оборудованию?

— Кончай темнить, — сказал он.

— Значит, не делали. Так? — непокорно продолжал я. — А я сделал. У меня прибор для этого есть.

— Врешь! — каким-то новым голосом ответил Мазепп. Какой старатель не накололся бы на этакий разговор!

— Дурак! — вел я.

— Золото? — выдохнул он чуть ли не вместе с душой.

Он был у меня на крючке. Господи, как мне легко стало. Но крючок надо вонзить понадежней.

— Астероид нерегистрированный, — сказал я. — Я и сам мог бы его заявить, ты понял? Но я в этом деле пацан. Только грыжу наживу огнестрельную, и с приветом. При надежном человеке мне и доли хватило бы.

— Сколько? — спросил он.

— Я не жадный. Сам назначь, чтоб между нами чисто было. Ты понял?

— Это смотря какой товар, — опомнился он и повторил: — Смотря какой товар. По мне, и этот в жилу.

— Есть и получше, — возразил я.

— Ну! Говори.

— А не обманешь?

— Слушай, ты, — ответил он. — Говорю, что не обману, а там как хошь, верь — не верь. Клейма на честность мне доктора не ставили. Однако соображай сам: был бы я прохиндей, тут бы не горбатил. Сечешь?

Я помолчал и ответил:

— Солома.

На жаргоне Пояса это означало, что меня убедили.

— Ну, так что? — впился он в меня рыжими глазенками. — Золото?

— Нет, — ответил я. — Уран. Все печенки у него урановые.

Почему всплыло у меня про уран, понятия не имею. Наверное, потому что с детства слышал: «Уран! Мало урана! Нет ничего дороже урана! Уран — сердце энергетики, уран — средство овладения богатствами Вселенной!» Ну и подумал, что уран-то подороже вольфрама будет. И не ошибся. Мазеппа под потолок болтнуло от этой новости.