«Позвольте мне», — проговорил смуглый, усатый человек, стоявший поодаль от корреспондента.

Тот с готовностью поднес микрофон. Беззвучно подлетел магнитолет, выплеснул толпу.

«Представьтесь», — громко, для всех, попросил корреспондент.

«Хосе Алигьери, инженер завода паутинных конструкций. Здесь в командировке. Понимаете… Оказывается, есть такой парень, который чуть не двадцать лет назад мог решить махом все проблемы. Вакуум-синтез! Товарищи, это же — все! Дешево! Атомарно чисто, без малейших отходов! Только энергию давай, а энергии у нас полно, орбитальные гелиостанции на холостом ходу. И этот парень говорит: не хочу. Да какое он право имеет не хотеть? Гнусно жить, когда знаешь, что так бывает. Оказывается, где-то ходит человек, которому я, ни разу с ним не встречаясь даже, доверял. А он меня предал».

«Но если он действительно не в состоянии был двигаться дальше? — спросил модный парень. — Ведь в сводке сказано, Абрахамс даже не знает, как подступиться…»

Алигьери пожал плечами:

«Может, и так, конечно… Но бросил-то он работу не от того! Из-за каких-то своих душевных переживаний! Вот что омерзительно! Я что думаю? Ведь действительно, не он один физик, правильно. Раз ученые узнали такой путь, все сделают. Так? Но именно Соломина надо заставить участвовать в работе. Чтобы вылечить его от заскока. Ведь, как ни крути, заскок это у него, ведь не врожденный он эгоист, в самом деле! Он жить-то потом не сможет, совесть заест».

— Может, хватит? — опять спросила Марина, и опять Женька ее остановил.

«Разрешите», — попросил человек из приехавших на магнитолете и, осторожно раздвигая толпу, протиснулся к корреспонденту. Человек был очень стар. Серая, морщинистая кожа его лица, оттянутая — я сразу сообразил — длительными перегрузками, висела мягкими складками, и через щеку шел застарелый неровный шрам.

«Представьтесь, прошу вас», — сказал корреспондент, направляя на него микрофон.

Алигьери заулыбался и спросил:

«Ну вы-то со мной согласны?»

«В принципе, — ответил подошедший, и его шрам заходил вперед-назад вместе с безвольными колебаниями провисшей кожи. — Я хотел только добавить… а, да. Мехрангиз Брахмачария, в прошлом пилот-испытатель, теперь конструктор, работаю в гиперсветовой программе. Товарищ Алигьери прав, безусловно, в том, что Соломин не врожденный эгоист. У меня есть ощущение, что в нашем мире эгоисту просто неоткуда взяться. И мы в быту прекрасно это знаем. Но когда начинаем так вот страстно и бестолково испытывать чувства по поводу человека, которого вживе ни разу не видели, оказывается, это знание не стало для нас естественным. По-моему, только этим и объясняется происходящее. Ведь, строго говоря, такого рода публичные дискуссии — безнравственны. Я вообще осуждаю администрацию, предавшую информацию о прошлом Соломина гласности. — Он поднял левую руку, успокаивая загомонивших людей. — Сейчас поясню. Передайте мне, пожалуйста, микрофон, мне будет удобнее… Мне кажется, что смешаны две проблемы. Одна из них — проблема вакуум-мультисинтеза — лежит вне нашей компетенции, ее решат специалисты. Другая проблема — личный выбор Соломина. Она тем более вне нашей компетенции, ее может решить только сам Соломин. Смешав сгоряча эти две проблемы, мы получили абсурд, который столь поспешно назвали „рецидивом индивидуализма“».

«То есть вы отрицаете право любого человека судить о делах общечеловеческих, пусть и не входящих в область его специальных знаний? — не выдержал даже корреспондент. — Но это право закреплено в Конституции!»

«Опять! Где общечеловеческое дело? В Конституции закреплено равенство требований человечества к любому из людей — да. Но если бы фамилию Соломина не связали с синтезом, никому и в голову не пришло бы заставлять его бросить одно дело и заняться другим. Значит, сейчас налицо неконституционное завышение требований, не так ли?»

«Ну, знаете…»

«Нет и не может быть права вмешиваться в нравственные поиски взрослого, психически здорового индивидуума. Посмотрите. Диалектическая триада отчетливо прослеживается в развитии этого аспекта отношений. От невмешательства из равнодушия и страха — мол, хоть на голове стой, но меня не трогай; через безграмотное, пусть из благих побуждений, вмешательство — я добра желаю, делай, что говорю, я лучше знаю, как тебе жить… Наконец, к высокому невмешательству из уважения и заботы: я вправе лишь стараться понять и осторожно советовать, если моего совета спросили и мне кажется, он может помочь. Не более. Ибо доверяю человеку. Ибо если мне кажется, что он ведет себя не так, как вел бы себя я, это не значит, что он глупее или хуже меня».

«Но ведь факт преступления налицо! — крикнул старик с тростью. — Ученый по личным мотивам прекратил работу над общественно значимой проблемой! Это-то вы не отрицаете?»

«Отрицаю, — спокойно отозвался конструктор. — Талантливый ученый перестает заниматься делом, которому отдавал все силы. Налицо поступок, который кажется странным. Несомненно, он вызван каким-то чудовищным нравственным надломом, поиском выхода из неизвестной нам, но чрезвычайно болезненной ситуации…»

— Выключи, Жека, — попросила Марина. Женька не пошевелился.

«Вот это правильно», — сказала женщина с девочкой на руках.

«Вы эгоист похлеще Соломина!» — выкрикнул Алигьери.

«Вы лично зажарили бы человека, чтобы разнообразить меню?! — с неожиданным гневом спросил Брахмачария, повернувшись к нему, и ткнул в его сторону микрофоном. Тот отшатнулся. Брахмачария выждал, но ответа не дождался. — Тогда зачем советуете это нам? Важнее человека ничего нет».

«Есть, — сказал старик с тростью. — Человечество».

— Может, хватит все же? — сказала Марина с нарастающим раздражением.

— Нет, пожалуйста, — моляще, как ребенок, выговорил Женька. — Мне надо…

«Вы правы, конечно, — после короткого раздумья ответил Брахмачария. — Но человечество состоит из людей. Два века лучшие люди боролись за очеловечивание человечества, сталкиваясь с необходимостью убивать людей. Наконец человечество становится человечным. Если вернемся к прежнему — грош нам всем цена».

«Это так, — проговорил молчавший до сих пор мужчина в черном комбинезоне. Молния комбинезона была расстегнута на груди; в левой руке мужчина держал черный шлем с голубым кругом на лбу — символом чистой Земли. — Гжесь Нгоро, Неотложная Экологическая Помощь, Конго. Там очень непросто, вы знаете. — Он помедлил, потом решительно сказал: — Но просто никогда не будет. Нельзя оправдываться мыслью, что, пока трудно, можно все. Мол, потом, преодолев, отмоемся. Займемся собой. — Он покачал головой. — Не отмоемся. Беречь друг друга надо всегда, и особенно — именно когда трудно. Сломался человек — он уже не товарищ, не работник. Мы у себя это слишком хорошо знаем. — Он опять помедлил. — Я уж не говорю о том, что сломанные люди вообще никогда не выберутся из трудностей».

— Выключи. Я умоляю.

Женька не ответил. Тогда я с трудом встал — комната качалась, — подошел к экрану и переключил программу. Там тоже спорили, только другие люди, в другом месте. И я выключил. Изображение сломалось и померкло, стало очень тихо.

— Зачем ты? — спросил Женька после долгой паузы.

Там, за экраном, люди решали — решать им за нас или нет. Впрочем, почему за нас? За Женьку. Он один. И в том мире, и в этом он один-одинешенек. Теперь я мельтешу тут, делаю вид, что помогаю, возможно, ему даже кажется что я действительно ему помогаю. Но он совсем один.

— Марина устала, — объяснил я.

Марина вскинула на меня удивленный взгляд. И тут же отвернулась, спрятав лицо.

— Будь человеком, — попросил я, — свари мне кофе, если у вас есть. Я зверски устал.

Женька вскочил.

Марина поднялась и безвольно пошла за ним.

Я ученый. Я знаю: нельзя заставить творить. Неужели Чарышев не понимает? Что за бессмыслица, он же сам — один из крупнейших экологов… Творчество — это бесшабашная уверенность, раскованность, свобода…

Я очнулся от гудка вызова. Дал контакт — на экране возник Абрахамс.