Бабища трясет башкой и показывает на ухо: "Не слышу".
- Дура ты нечесанная!!! - ревет Балда. - Открой окно!
Коронованное паклистыми лохмами лицо исчезает, занавеска наползает на место. Нелегальный свет колеблется. Полминутой погодя в вагонной двери скрежещет замок, с сипло-скрипучим сопровождением дверь приоткрывается, и в щель выглядывает мужик в майке. Окинув нас цепким взглядом, интересуется:
- Чого вам, хлопци?
Тон не слишком любезен, но и не нахален: мало ли на какие неприятности можно напороться.
- Слышь ты, пассажир! - не церемонится Балда, почуявший трусливую настороженность. - Это Симферопольский?
- Ни, хлопци, це - з рэзэрва. Готовыться до лэтнього роспысання. Заутра у рэйс.
- А где симферопольский?
- Та хто ж його знае. Дэ-нибудь тут, пошукайтэ добрэ.
Перекрещенными руками мужик потирает белые плечи, зябко поеживаясь. Он готов ответить на другие наши вопросы, дабы воочию убедиться, что, не нуждаясь больше в его услугах, мы убрались восвояси и он может спокойно продолжить вечер со своей дамой, но мы, не удостаивая его больше внимания, хрустим по щебенке дальше. В лицо бьет густой ветер. Луну заполонили грязные тучи, налитые пепельной мутью.
Вот он, симферопольский, по крайней мере несколько суставов его. На занавесочках - надпись "Крым". Вглядываемся - в поисках жизни внутри. Тишина и темень. Шествуем мимо обрубка. Ничего обнадеживающего.
- Смотри! - Балда выбрасывает вперед руку с оттопыренным указательным пальцем, тыча в разбитое стекло на торцевой двери. - Осилим? - И пока я постигаю всю безрассудность этого нелепого, в стиле Балды, предложения, сам Балда хищно подкрадывается к тупому торцу. - Подсади! - запрыгивает на буфер, вцепившись в дверную ручку, расшатывая, вытаскивает из гнезд треугольнички стекол, не глядя швыряет через плечо, и они падают на камни с легковесным звоном, не разбиваясь, - только одно лопается с мягким треском. Подперев тощий зад Балды ладонями, помогаю удержаться ему на весу, - и вот, елозя животом по обрезу окна, дрыгая ногами в воздухе и кряхтя, он втягивается в черноту вагона. - Держи! - подает мне криволапую руку, нависнув грудью над шпалами. Крепкое сцепление ладоней, одоление высоты, и я переваливаюсь в вагон головой вниз. Проход в тамбур и дальше свободен двери распахнуты. Идем по узкому, длинному, высокому, тесному коридору, откатывая визглявые двери купе: авось с паршивой овцы посчастливится сорвать клок шерсти. Только, похоже, ничего нам здесь не отломится, не отколется, не отклеится, не отвалится. Даже бутылок пустых уже нет. Хотя неужели, ваше сиятельство, вы нагрузились бы посудой, будь ее здесь в избытке? Кто тебя разберет, ты, кажется, уже на все способен.
Дверь последнего, судя по длине пройденного, вагона - на заглушке, хотя тамбур был открыт. Обозленный неудачей, Балда хватается за длинную оконную ручку и дугообразным ударом ноги пробует высадить дверное стекло. Подошва с коротким писком чиркает по светлой бликующей поверхности, оставляя за собой черный след. Третий удар с треском прорубает в стекле лучистую звезду. Нежно звенящим дождем сыплются стеклянные брызги. Балда погружает в пробоину руку и поворачивает заглушку. Вагон плацкартный. Мы идем сквозь темные прямоугольники, в торцах мутно сереющие окнами, остановившись в конце, напротив проводницкой ячейки, откуда прямо-таки исторгаются мощные, раскатисто-рычащие залпы храпа. Нащупав в темноте ручку, Балда оттаскивает дверь в сторону. От скулящих звуков железа мы обмираем, но храп не прерывается. Завидный сон. Купе облито рассеянной фонарной подсветкой с улицы. На голой деревянной полке, завалившись на бок, лицом к стене, спит обнаженный - в одних черных трусищах - мужчина. Тучный, наплывающий на скамью живот покачивается при вулканических всхрапах. На столике, закованном в алюминиевый обод, - две пустые бутылки из-под водки, мутные захватанные стаканы, один - лежит, будто сложенное оружие, вялый кусок огурца, набитая окурками консервная банка. Смрад, наполняющий проводницкий коробчонок, вполне соответствует картинке. Но мы явились сюда не воротить носы. Балда уже шмонает под столом, шебарша в темноте. Ставит к моим ногам свитую из прутьев корзину.
- Глянь, что там, - шепотом.
Поскрипывая прутьями, срываю завязанную сверху тряпку, ощупываю. Колючая гирлянда мелкой вяленой рыбешки, под ней - прохладные гладкие апельсины. Садиться в тюрягу из-за такого добра нелепо.
- Ничего нет, - шепчу в ухо. - Фрукты.
- Вот еще что-то, - сипит Балда, и я принимаю у него вместительную сумку. Холщовая. Черная ткань топорщится от напиханного барахла. Нашарив, извлекаю женский кожаный сапог. В темноте не разобрать, но кажется импортный. Гладко-мягкий. Прощупываю сумку глубже.
- Сапоги. Женские. Валом.
- Годи-ится, - Балда перехватывает у меня ручки и выставляет сумку в коридор. Шепчет: - Остальное у него, наверно, под сиденьем. Хрен с ним. А где оде-ежда?
Между короткой пластиковой стенкой и верхней полкой Балда отыскивает пиджак. Обеими руками рвет на себя. Сухой треск лопнувшей петельки. Балда запускает лапу в карман.
- Ищи штаны-ы-ы!..
Ощупывая верхнюю полку, натыкаюсь на проводницкую фуражку. Кокарда играет в темноте фальшивым золотоносным отливом. Вот они, штаны, - брошены рядом с лежанкой. Балда, кажется, по ним топтался. Выворачи ваю карманы. Связка ключей, полгорсти мелочи, мелкий сор. Ключи пусть остаются, а деньги можно забрать. Впрочем, сгодятся и ключи. Задний карман? Есть. Черт, целая пачка купюр. В палец толщиной. Разваливаю веером, повернув к лезвию света. Разномастные. Рубли, трешки, но проскочил даже четвертак. Жирные. Напитанные сальностью рук.
- Е-есть! - хриплю, потянув Балду за рукав и давая пощупать пачку, не выпуская ее, однако, из рук.
- Отлично! Сваливаем! - это уже в полный голос.
Пока Балда колдует над замком, с хрустом ворочая в нем ключом, конфискованным у проводника, отслаиваю от денежной стопки примерно половину. Укрываю в нагрудном кармане. Остальное придется поделить с Балдой и с ним же просадить. На кой черт мы уперли эти сапоги? Ладно, Балда сменяет на солому.
Дверь наконец открыта. С визгом и грохотом, но на это уже наплевать. Тем более что из проводницкого склепа по-прежнему выстреливают раскатистые храповые залпы. Крепко налопался мужик.
Только в тачке Балда вспоминает о посылке из Крыма, за которой, собственно, мы и отправлялись, - и приходит к не лишенному оснований выводу, что посылкой была та самая корзина с рыбой и апельсинами. Теперь это также не имеет значения: возвращаться за передачей нельзя. Как нельзя и забуриваться домой к Балде, в объятья ею разъяренной жены. Ну, разве только заскочить за ингредиентами. А потом мы поедем в общагу консервного завода, где Балда в трудные дни просится на постой-последнее время все чаще...
Всасываю шприцем четыре кубика, приостанавливаюсь - и добираю пятый. С недобором можно прогореть: не проберет, и тогда через час вдалбливать столько же. Дозы возрастают. Хорошо это или плохо? Вероятно, плохо, но - уж больно хорошо. И - не страшен ни Салат, ни... Кстати, о Салате. Роковая пятница давно миновала, а он не объявляется. Всучить ему, что ли, оставшиеся полторы стохи - авось заткнется. Да он и так заткнется. Времена уж больно дамоклово-мечовые. Менты борются с собственной спячкой, в которую впали в золотой век Хаоса, иногда им даже удается пробудиться - и Салат об этом знает, понятно, не хуже моего.
Обсаженный до полусвинства, торчу в кабачине с Балдой и прикатившей к нему из неведомых тмутараканских просторов сестренкой. Собирается поступать в ликбез. Верит, что подготовительные курсы ей помогут. Пусть верит. А для пробуждения храбрости попросила сводить ее в ресторан - за ее монеты. Для представительности Балда решил прихватить и меня. Неужели моя маска еще внушает доверие? Очень лестно. Лелька - сестра - так щедра за маменькин счет, что предложила даже взять в нагрузку какую-нибудь деваху - для меня. Но тут уж я отвертелся. Развеяться самому - одно дело, а тешить надеждами ни в чем нс повинного человека - совсем другое. Подпитываюсь облитым патокой мороженым и кислыми яблоками - маленькими, бледными, в кофейных ушибах, изредка позволяю себе полглотка сладкого шампанского - и туповато пучусь на танцующих. Иногда меня втягивает в кружение какая-то лихая карусель, и я чувствую, как звенящая башка будто бы отвинчивается. А тело словно запеленутое. Бедная Лелька никак не может понять, с чего это я так нагрузился - неужели с полсотни граммов шампуня! - или, может быть, я конченный подзаборный алкаш, клюну еще с наперсток - и рухну под стол? Ты почти права, Леля, я действительно конченный. Но лбом в омут я пока не хочу, мое существование мне нравится.
