Апрель 1564 года.

Якопо Робусти провел у мольберта весь день до глубокой ночи. Изнемогая от усталости, не имея сил даже раздеться, он опустился в кресло, стоящее в мастерской, и заснул. Утром его разбудила внезапно ворвавшаяся в дом весна. Отыскав щель в неплотно притворенном окне, теплый ветер с лагуны напомнил ему, что за стенами дома — другая жизнь, полная солнца, запахов и звуков.

Якопо открыл глаза, потянулся и подошел к окну; опершись о подоконник, он полной грудью вдохнул весенний воздух, завладевший городом.

Из окна его мастерской, расположенной на севере района Каннареджо, была видна вся Венеция. Светало. Открывая свои лавочки, торговцы приветствовали друг друга, перебрасывались парой слов, радовались ласковому ветерку. Как и он, венецианцы высовывались в окна, выходили на террасы и лоджии. «Вот что значит весна, — подумал он. — Зимой все прячутся по домам, а сегодня людей так и тянет на улицу. Дома будто тоже расцветают».

Якопо стал смотреть вдаль. Город играл в первых лучах зари. Сверкал белый и розовый истрийский мрамор. Художник с удовольствием окинул взглядом устремленную ввысь колокольню церкви Санта-Мария-Глорьоза-деи-Фрари, чей голос он обычно слышал в своей мастерской. Чуть южнее раздался густой колокольный звон, поднявший в воздух стаю морских птиц. «Это Марангона, колокол собора Сан-Марко, — подумал Якопо. — Трудовой день начался».

Якопо улыбнулся. Он любил свой город, очень любил. Ему нравился даже запах плесени, нравилось, когда в воздухе парило и над городом нависали низкие грозовые облака. Однако хватит созерцать, пора работать. У него за спиной, на холсте, Христос, Богоматерь и святой Иоанн Креститель, они ждут его. Он думает о них, как мать думает о своих детях. Ему доставляет удовольствие быть среда персонажей Священной истории.

Живописец закрыл окно и подошел к мольберту. Приготовил краски, взял кисть и стал внимательно смотреть на полотно. Лицо его приняло сосредоточенное выражение. Внизу, у ног божественных персонажей, он принялся писать сведенные судорогой тела и искаженные страхом лица. В это ясное весеннее утро он изображал на холсте людское страдание, смятение, крики в час Страшного суда. На переднем плане — обнаженные люди, захваченные потоком воды и грязи, тщетно пытаются противостоять стремительно несущимся массам. Они упираются всем телом, хватаются за стволы деревьев, камни — за все, что может хотя бы на несколько мгновений продлить им жизнь. Но их усилия напрасны, и уже страшный посланец смерти ступает среда агонизирующих мужчин и женщин. Якопо, согнувшись над своим творением, погружает тела, которые только что покинула жизнь, в коричневатую тьму, чуть оттененную складками материи синеватого или гранатового цвета, прикрывающей бледные фигуры.

Картину надо закончить сегодня; завтра, как и обещал, он передаст ее церкви Мадонна-дель-Орто. Ничто не должно отвлекать его от работы, даже стук в дверь, возвещающий о том, что пришел посетитель. «Я никого не жду, — подумал Якопо, — если что-то важное, придут в другой раз».

Вечером в дверь снова постучали. Он не ответил: сейчас для него нет ничего важнее его работы.

Была уже ночь, луна стояла высоко, когда Якопо Робусти, вновь услышав глухой стук в дверь, решил наконец спуститься. Ворча что-то себе под нос, он пошел отворять.

За дверью стоял мужчина. В темноте Якопо не разглядел его лица, однако понял, что перед ним человек весьма почтенного возраста. Во всяком случае, такое он производил впечатление: черты его скрадывала длинная седая борода, сгорбленная фигура в красном плаще опиралась на палку.

— Вы синьор Робусти, живописец по прозвищу Тинторетто?

— Да, я, — ответил Якопо. — А вы кто и для чего пришли ко мне в такой час?

— Мое имя вам ничего не скажет, к тому же я просто посланец. Я пришел сказать, что мой господин будет ждать вас завтра вечером на площади Сан-Кассиано, когда часы на Сан-Джакометто пробьют одиннадцать. Приходите один и, пожалуйста, не говорите никому о встрече.

Едва проговорив последние слова, старик сошел по ступенькам, ведущим во внутренний дворик, и исчез в направлении канала Мути.

Заинтригованный, Якопо хотел уже было закрыть дверь, но в следующее мгновение, опомнившись, бросился за стариком вдогонку. В тот вечер густой туман, поднявшийся сперва над каналами, вскоре окутал всю Венецию, и художник, чьи глаза устали от многочасовой непрерывной работы, не сразу увидел старика. Якопо заметил его плащ, когда старик шел вдоль канала Сенса. Догнав незнакомца, художник незаметно последовал за ним под покровом ночи.

Незнакомец на удивление быстро для человека почтенного возраста прошел вдоль канала Мизерикордия, миновал несколько улочек и через маленькую дверь со стороны площади Санта-София проник во дворец. «Здесь, наверное, и живет его господин», — подумал Якопо.

Он уже когда-то бывал здесь, возле этого большого роскошного здания. Судя по фасаду, расцвеченному киноварью и золочеными листьями, это один из самых богато украшенных дворцов Венеции. О его владельце ему ничего не было известно, хотя можно догадаться, что он очень богат. «И что это за таинственный богач? — подумал художник, окинув взглядом резные стрельчатые окна. — И что ему от меня нужно? Если он хочет заказать картину, то к чему все эти тайны?»

Теряясь в догадках, Якопо вернулся домой. Он решил завтра непременно отправиться на площадь Сан-Кассиано.