Но тогда, в зимний парголовский день, в разговоре с гостем я с трудом представляла, что не увижу больше моего отца никогда. Как допустить мысль, что подобное может случиться именно со мной? Углубиться в расспросы "виктора ивановича" я побоялась. Вся ситуация и встреча носили характер почти провокационный. Попрощалась я с неожиданным гостем, сдала дом на его полное попечение и пошла на станцию с маленьким Ванюшей.

По дороге он беспечно стал играть в снежки, до вокзала было десять минут быстрого хода, и, скользя по дорожке, мы добежали к подъезжающей электричке. Я люблю загородные поезда, особенно субботне-воскресные, зимой в них много лыжников, на природе люди как-то веселеют, с их лиц сходит напряжение. Уже когда сходишь с поезда, город встречает тебя сырым ветром с залива, лужами - от разбросанной по асфальту соли с песком и мелкой снежной крупкой, сыплющейся из темного ленинградского неба.

Домой мы приехали, как в убежище. Мама моя, человек куда более мужественный, чем я, приняла решение не поддаваться панике и ждать. Ждать было неизвестно чего, но я решила послать телеграмму отцу в Женеву, по адресу, который обнаружила в его "завещании". В телеграмме я написала: "Дом оставила твоему другу, Ксения".

* * *

После "Старого Нового Года" мне стала названивать папина жена из Волгограда. Она требовала от меня хоть "какой-то правды" об исчезновении ее мужа. Я ничем не могла ее утешить, только сказала, что жду реакции на посланную телеграмму. Наташа была очень взволнована и, мне показалось, даже сильно обозлена на что-то. Можно было ее понять: она оказалась одна, с маленьким ребенком, без каких-либо известий и очень далеко от Ленинграда.

Прошло еще несколько дней, и мне позвонил мой "спаситель" и заговорил со мной о Наташе. Он рассказал, что Наталия Юрьевна, что называется, "пошла в розыск", строчит в большом количестве письма в Советское консульство в Женеве с вопросом "где мой муж?".

- Ведь Игорь Иванович там не развлекается! Он работает, у него деловые встречи с издательствами, больная тетушка, а эта женщина... пишет письма, раздраженно сказал "виктор иванович".

- Но чем я могу помочь папиной супруге? Ведь я совершенно не в курсе их семейных отношений, а исчезновение моего папы, это волнует не только его жену, - ответила я.

- Что значит - исчезновение! Он никуда не исчез, он находится в Женеве. Прошу вас, успокойте жену Игоря Ивановича. Лишний шум, ненужные разговоры могут только принести вред ему и ей.

Это звучало почти угрожающе.

Я поняла только одно, что связь папы оборвана со мной и с Наташей, но не с ними. Работа видимо кипит, издатели из Германии прилетают в Швейцарию, и он совершенно не думал возвращаться через двадцать дней в Ленинград. А может быть, он и вправду решил по настоящему "чухнуть", и они не знают об этом, но если догадались, то пытаются как-то и чем-то воздействовать и вернуть его. Много сценариев прокрутилось у меня в голове в бессонные ночи, и все-таки я надеялась, что отец отзовется на посланную мной телеграмму. Однажды поздним зимним вечером раздался телефонный междугородный трезвон.

- Женева вызывает, говорите! - резко скомандовала телефонистка.

- Ну что там у вас происходит, доченька? - Голос отца звучал издалека расслабленно, устало, почти отчужденно. Уж не болен ли он, мелькнуло в моей голове. - Я твою телеграмму получил, ты правильно сделала, что переехала в город. А вот Наталия Юрьевна делает ужасные вещи, она должна прекратить... (он не сказал "писать письма") меня искать. Я никуда не исчез, а сижу рядом с больной и почти умирающей Ниночкой. Много рисую... хочу тебе сказать, что должен задержаться еще на два месяца, я занят серьезным делом. Я тут не в бирюльки играю! - заорал он во весь голос.

Мне вдруг захотелось его спросить о чемодане с консервами, ведь он был рассчитан на двадцать дней, а прошло уже больше двух месяцев.

По Союзу художников скоро поползли слухи о том, что мой отец остался в Женеве навсегда. Многие недруги и друзья с удовольствием задавали мне соответствующие вопросы. В то время я много работала для издательств и помню, как пришла на так называемый "художественный совет", где показывала очередную литографию на тему русских сказок. Зайчик плясал, мишка ел малину из лукошка, птичка пела песенку, в общем, детская радость. Но не тут-то было! Один из десятка художников, обсуждающих и выносящих вердикт, "быть или не быть" моему зайчику изданным массовым тиражом, вдруг произнес: "А не кажется ли вам, товарищи, что вся эта стилистика не совсем русская? Она отдает чем-то западным и не своим!" Воцарилось тягостное молчание, кому-то из них было страшно, а кому-то стыдно. И меня попросили подработать "образ русского зайца и мишки", прийти еще раз. Не нужно забывать, что это происходило уже в 1978 году.

Вся эта ерундистика продолжалась до марта месяца, пока однажды мы не получили телеграмму: "Выезжаю, скажи Наташе, Игорь".

Прошло пять месяцев с момента его отъезда, и все-таки он возвращается. Как ни страшна мне была ситуация, в которой я оказалась, но в глубине души я надеялась, что, может быть, отец решится и "выберет свободу". Хотя мои наивные рассуждения в те годы о свободе выбора отца и его собственной воле были чистой фантазией. Ни о каком настоящем прыжке в неизвестность речи не шло.

* * *

Почему-то он приехал прямо к нам со всеми своими женевскими чемоданами, подарками, с застенчивой улыбкой в усы и бороду, но с настороженностью: а вдруг погонят в три шеи. Маме и мне его появление не понравилось. В конце концов, он должен был ехать к себе в Парголово, где уже начинал стаивать снег и, вероятно, отопительная система дома была восстановлена. А главное это его семья! На протяжении всех месяцев отсутствия Н. Ю. названивала мне по телефону и угрожала. Ее безобразные звонки сводились к обвинению меня в заговоре с отцом, к угрозе расправы над моей невинной и больной мамой, к судебному разделу имущества, квартиры и к требованию денег. В первые минуты появления отца я ему обо всем этом рассказала. Он вдруг рухнул на колени, обвис, обнял маму, меня и стал умолять опять простить его за все, он хотел вернуться в "нашу семью". "Не отталкивайте меня, я столько пережил за эти месяцы на чужбине. Я понял, что вы единственные! Только вы мои близкие и друзья! Господи, как я был не прав, что женился на Наташе, а бедная Дунечка..."

Все стало понятно. Он задумал развод со своей молодой женой и хочет пережить ее налет в "нашей семье".

"Пожалуйста, ты можешь у нас иногда бывать, но жить ты должен в Парголово" - таков был наш с мамой дружный ответ. Он погрустнел и, вздохнув, сказал, что всегда тяжело расплачивался за свои ошибки. Тогда он еще не представлял, что его ждет. А ждал его развод с шантажом и анонимными письмами во все инстанции, грабеж со взломом замков в доме и сценами, достойными пера Зощенко. С одной парголовской горки на другую неслись ее проклятия: "Старый козел, ты не достоин быть моим мужем!" Крики ее были слышны даже дальним соседям. Отец старался избегать ходить в местный гастроном, где каждая продавщица с сочувствием расспрашивала его о происходящем и, конечно, жалела "бедного, несчастного старика", так глупо попавшего в сети "аферистки и интриганки".

ПРОГУЛКА

Мы отказались приютить отца, его отъезд в Парголово был для меня избавлением от ночных кошмаров.

К сожалению, моя личная жизнь настолько плохо складывалась, что у меня все чаще возникала мысль о разводе. Я вышла замуж в 1975 году, может быть, это было подсознательным желанием избавиться от постоянного и тяжелого присутствия отца в моей жизни. Два года я прожила в Киеве, сумела даже завязать контакты с местными издательствами и оформить несколько книг. Все бы ничего, но уж очень "не своим" оказался мой супруг. Мне казалось, что и для В. наш развод стал бы освобождением. Он много гастролировал по стране с балетным ансамблем Якобсона, но его не выпускали в зарубежные поездки. Он тяготился этим положением и в результате всех неприятностей решил уехать в Харьков, там ему предложили ведущие партии в репертуаре театра, он поступил в Москве в ГИТИС и все реже стал навещать нас с Иваном.