На одной из станций, совершенно потеряв ориентацию, не зная где же они находятся, отец вынул карту из своей полевой сумки и стал ее рассматривать. Уже стемнело, и разобрать какие-либо детали, сообразуясь с окружающей местностью, не было никакой возможности. Отец спрыгнул из вагона и при помощи слабого карманного фонарика пытался всмотреться в детали карты, увлекся и не заметил, как к нему подошел военный. "Что это вы тут высматриваете, молодой человек?" - резко спросил он. "Да вот, пытаюсь разобрать по карте, где мы находимся... а это трудновато", - простодушно ответил папа. "Покажите-ка мне вашу карту. Странная карта. Откуда она у вас?" И вдруг резко: "А ну-ка идем! Там разберемся!" Подтолкнул отца прикладом ружья к машине, и его, голубчика, повезли в неизвестном направлении. Шофер и военный полушепотом переговаривались, отец услышал страшные слова: "немецкий шпион".

Он оказался в Вологде, его привезли к монастырским стенам. Сразу руки за спину и поволокли в комнату, где сидел молодой, веселый и злой капитан. На пустом столе перед ним лежали пистолет и злосчастная географическая карта отца. Все происходило по классическому сценарию - угрозы, крики, мат, запугивания расстрелом, что в создавшейся ситуации и подозрении в "шпионаже" было более чем реально. В какой-то момент отцу все же удалось вставить несколько слов, он попытался прояснить обстановку, назвал свою фамилию и, конечно, сослался на своего отца, народного артиста Ивана Ершова, находящегося в эвакуации в Ташкенте.

Всем объяснениям отца допрашивавший его военный совершенно не поверил. Допросы с угрозами продолжались несколько суток, в лучших традициях тогдашнего времени. И однажды, когда отец уже потерял счет дням, после очередного разговора с капитаном его повели не в обычную его камеру, а по длинной, очень узкой каменной лестнице куда-то в подвал. У отца мелькнула мысль, абсолютно логичная в подобной ситуации: "Вот сейчас и пристрелят".

Наконец они уперлись в тупик, и солдат, гремя ключами, нащупал дверь и втолкнул отца в помещение. Отец оказался в кромешной темноте, только под ногами чувствовалась склизкость каменного пола. Но вдруг он услышал дыхание и движение, и из темноты к нему приблизился старец с длинной седой бородой и в белой рубахе.

- Молодой человек, я хочу вам представиться, меня зовут Барклай де Толли. Да, да, мой предок тот самый Барклай.

Отец был совершенно заворожен видением старика, а пережитый арест и допросы с угрозами расстрела заставили его усомниться в реальности всего с ним происходящего.

Он тут же рассказал о случившемся с ним "недоразумении". Внешний облик старика свидетельствовал, что ему далеко за семьдесят, его манера говорить выдавала благородное происхождение. Оказывается, он был специалистом по части артиллерии и притом очень талантливым конструктором-изобретателем. И вот с начала 1919 года его то сажают, то выпускают. Как только его знания как специалиста востребуются, он выходит на свободу, но через какое-то время он опять в тюрьме. В его рассказе не было ни капли возмущения, а скорее юмор и покорность судьбе. На воле у него оставались родные, которых не трогали, и когда его выпускали, он жил у них. Теперь уже давно он не имеет от них никаких известий: живы ли они, не пострадали ли из-за него? Как только началась война, его сразу арестовали, и здесь, в Вологде, он сидит второй год, но думает, что скоро перевезут в другую тюрьму.

Допросы отца продолжались ночью, таких ночей было три-четыре. И тут я могу предположить, что отец не на шутку испугался. То, что на запрос о его личности, который был якобы послан, ответа не получено, окончательно убило надежду на помощь со стороны родителей. Как знать, может быть, это был расчетливый прием.

Видимо, то, что они задумали, отец подписал...

Так прошел месяц, и однажды Барклай, проснувшись, сказал моему отцу: "Завтра вас отпустят, молодой человек". Отец был настолько сломлен морально, что не очень в это поверил, но спросил его, как он может знать об этом. "Я видел, как вы выходите отсюда... Одна к вам просьба. Когда будете на воле, позвоните моему племяннику и скажите ему, что я жив и здоров, но волнуюсь за них. Постарайтесь запомнить номер телефона".

На следующее утро отца действительно освободили. Якобы накануне было получено сообщение о подтверждении его личности. Он смог продолжить свое путешествие в Ташкент. Племяннику Барклая де Толли он не позвонил, испугался. Правда, уже после войны наводил справки о старике и узнал, что тот скончался в пятидесятых годах на свободе.

ШЕСТИДЕСЯТЫЕ

Расположить слова в порядке

И обозначить очертания предметов.

Непредсказанность наших слов

Стала для нас запретной темой...

Почему-то именно после отъезда английского коллекционера отец стал рассказывать знакомым об этой случившейся с ним истории. Было заметно, что он страдал, мучился душевно, метался и не знал, как ему жить.

В то время я не была наблюдательна. Но уже и тогда я замечала за отцом некоторые странности, а иногда мне казалось, что он как-то по-особенному говорит по телефону. Это был как бы другой язык, с непохожими ни на что интонациями.

Несколько раз я столкнулась в нашем длинном коридоре со странными людьми, такого вида людей прежде среди наших гостей я не замечала. Лица, глаза, манера держаться, говорить - они приходили из незнакомого мне мира. Встретившись случайно с одним из них в передней (отец только что открыл ему входную дверь и пропустил в квартиру), я была удивлена и испугана, отец оттеснил меня в комнату и, ни слова не сказав, не познакомив с гостем, плотно закрыл дверь. Это был человек, которого от меня хотели скрыть. Я совершенно не понимала почему. В нашем доме, так широко и открыто принимавшем всех, вдруг появляются люди, которых надо тайно проводить, запирать дверь и громко заводить музыку, чтобы не подслушали... Между мной и отцом не существовало тайн. Так мне казалось.

Прошло много месяцев, и начались странные звонки по телефону, и если я брала трубку и спрашивала: "Что передать папе?" - следовал ответ: "Скажите, что звонили из издательства". И сразу короткие гудки, так что спросить, из какого издательства, было уже не у кого. Но голоса издательские я знала, а это были совсем другие, от которых становилось нехорошо на душе, мутило в области солнечного сплетения и сердце сильнее билось в тревоге. Как часто я вспоминала отца до появления коллекционера и после. Будто его подменили. Он мучился и не знал, с кем он может поделиться своими страданиями. Был, видимо, какой-то момент, когда он мог переступить через свой страх, но этого не случилось. Однажды в такси, я помню, мы ехали по улице Пестеля и отец был в нехорошем раздерганном состоянии. В гололед при повороте на Литейный машину занесло и отец буквально упал на меня и, прижавшись к моему уху, зашептал: "Ксюша, я не могу их одолеть, я не могу их обмануть! А куда мне бежать?! Они здесь повсюду, это не страна, а большой лагерь!"

Я замерла в оцепенении, от неожиданности признания, от боли и жалости к отцу, от невозможности помочь ему и дать совет. Помню, я заплакала и, обняв его, сказала: "Ты должен бежать..." Он мне ничего не ответил.

В свои семнадцать-восемнадцать лет я подсознательно много чувствовала, видела его страдания, но все, что он мне сказал, это было не для меня, это было выше моих сил. Одно я поняла, что для него это был как бы выхлоп. Он знал, как я его люблю, дорожу им, и все, что я сейчас услышала, умрет вместе со мной. Отец признался мне, совсем еще глупой девчонке, переложив весь груз своей тяжести на мое сердце. Всем своим существом я вдруг почувствовала, как он их ненавидит.

Уже позже он много общался с иностранцами. Свободное владение немецким и французским, личное обаяние, шарм и незаурядный ум, ко всему прочему большой художественный талант давали ему возможность заводить знакомства в самых широких кругах общества. Спасать свою душу и совесть было все труднее. Иногда он совершал длительные многомесячные отъезды в глухую новгородскую деревню, но и там ему мерещились они. Он уверял меня, что дядя Вася почтальон именно и есть "связной". В этой игре не получалось у него быть победителем, ведь с ними это невозможно, какие хитрые игры ты не затевай против них, они все равно будут победителями, пожирателями душ.