- Хорошо, завтра ты получишь сто двадцать крон, за восемь месяцев, по пятнадцати крон в месяц. Датчане платят десять.
- Аюнгулак, - ответила она. - Я сейчас ухожу. Завтра заберу свои вещи и вернусь в Икерасак с ближайшей уманакской почтой.
С этими словами Саламина встала, убрала свою постель с нар, разложила на них мои одеяла и ушла.
- Слава тебе господи! - прошептал я.
Когда на следующее утро я вылез из постели, в моем затуманенном сном мозгу еще продолжало звенеть эхо будильника. Как темно, холодно и не похоже на те времена, когда я вставал в тепле, при свете лампы, слыша мурлыкающие звуки чайника. Зажег свечу, накинул халат, выгреб золу из печки, положил щепки, зажег их, потом вышел во двор. Светили звезды, воздух чистый, хрустальный. В домах не было света; на улице - ни души. Казалось, что я один на свете, и это было приятно. "Душа, освобожденная от тела, - думал я, - не нуждалась бы в какой-либо иной красоте, кроме обнаженной красоты вселенной". Я ощутил восторг, потом вздрогнул от холода и вернулся в дом.
Я сидел и пил кофе, вдруг зазвонил будильник. Раньше мне просто показалось, будто бы он звонил.
Саламина пришла рано. Я не был уверен, что она пришла за деньгами, но выписал чек. Саламина взяла чек и ушла.
Примерно через полчаса она возвратилась. Глаза у нее покраснели от слез.
- Я теперь поняла, как обстоит дело, - сказала она, - извини меня. Саламина стояла в ожидании. - Можно мне вернуться?
- Нет, - ответил я, - я не бизнесмен и не хочу, чтобы у меня в доме жила деловая женщина.
- Я не поеду в Икерасак, - сказала Саламина, - лед, вероятно, ненадежен, и слишком холодно для такой дальней поездки. Мне будет стыдно приехать в Икерасак.
- Скажи им, что я тебя надул, скажи, что я бил тебя, скажи, что хочешь. Незачем тебе стыдиться. Но вернуться сюда ты не можешь.
- Я не поеду в Икерасак, - заявила она.
Мы стали обсуждать этот вопрос, спорить. Я пригрозил, что оставлю дом ей, а сам перееду в Нугатсиак. Саламина плакала. С распухшим, покрасневшим лицом она вернулась к Маргрете.
В этот день был день рождения Маргреты, я обещал ей устроить вечер для гостей. Саламина пришла спросить, может ли она приготовить обед. Я позволил. Обед был пересолен слезами. К обеду Саламина надела красивый шелковый анорак, который я подарил ей на рождество.
- Я надену его на сегодняшний вечер, - сказала она, - может быть, мы сегодня в последний раз обедаем вместе.
Вечер был грустный, потому что все любили Саламину. Временами от невеселых мыслей у нее на глазах навертывались слезы; она выходила, чтобы поплакать наедине.
На следующий день Саламина забрала вещи. Вид у нее был такой, будто она не спала, проплакав всю ночь. Упаковала вещи, убрала в доме. Пришла девушка помочь отнести ее сундук. Занимаясь уборкой, Саламина непрестанно просила, чтобы я разрешил ей опять работать у меня.
- Позволь мне приходить по утрам и топить печь, ведь утром холодно. Ты будешь мерзнуть. Позволь мне шить тебе камики, стирать анораки. Позволь мне готовить, мыть посуду, убирать в доме. Я хочу работать у тебя. Я хочу вернуть тебе деньги. Я не хочу получать плату ни за что.
- Нет.
Наконец, Саламина должна была уходить. Она стояла, прощаясь со мной, с лицом, мокрым от слез.
- Спасибо, - сказала она, - спасибо за все. За подарки и деньги, за еду, за дом. Спасибо, что ты был ко мне добр, спасибо, спасибо.
Долго после того, как дверь закрылась за ней, Саламина стояла снаружи. Потом, не переставая лить слезы, она спустилась с холма.
Саламина оставила у меня свою постель. Когда наступило время ложиться спать, она пришла за ней, попросила разрешения постлать мне.
- Ты будешь мерзнуть, - всхлипывала она. - Пожалуйста, позволь мне прийти утром растопить печь.
- Нет.
Я не мог позволить ей уйти одной и пошел провожать ее до дома Маргреты. Я не мог покинуть ее, пока за ней не закрылась дверь.
В семь утра Саламина пришла.
- Всю ночь, - сказала она, - я звала: "Кинте, Кинте, Кинте, тебе холодно". Ах, Кинте холодно и некому позаботиться о нем. А утром он должен вставать в холодном доме, затапливать печь, готовить завтрак, делать все сам. Как я могу сидеть сложа руки, когда тот, кого я люблю, должен работать! Пожалуйста, пожалуйста, позволь Саламине работать на тебя. Ну, пожалуйста! Мне не нужны деньги; позволь мне работать...
Я пришел к Маргрете. В комнате лежал мой анорак, который Саламина стащила, чтобы выстирать. Саламина взяла его в руки.
- Анорак Кинте, - скорбно произнесла Маргрета, и обе они заплакали.
Из окна я мог часто видеть Саламину, которая стояла перед дверями дома Маргреты, глядя в сторону моего дома, обняв себя руками, потому что было холодно. Она заходила в дом только на несколько минут, чтоб погреться, потом выходила опять. Иногда безутешная Саламина ходила взад и вперед, скрестив руки, опустив голову.
Она выдумывала предлоги, чтобы приходить ко мне в дом.
- Кинте, Кинте, - плакала она. - Саламина не ест, не спит. Всю ночь она лежит и думает: "Может быть Кинте холодно или ему что-нибудь нужно". Ах, лучше бы Саламине умереть.
Как у нее лились слезы!
Однажды Саламина взяла мой большой охотничий нож и подала мне.
- Убей Саламину, - сказала она, - убей ее, убей.
Как-то зайдя к Маргрете я застал ее одну.
- Может быть, Кинте теперь будет редко заходить в наш дом, - сказала Маргрета и начала утирать слезы.
Так долго продолжаться не могло. И, конечно, не продолжалось. Саламина была восстановлена на своем месте, но с условием, что будет по-прежнему жить у Маргреты. Я нуждался в одиночестве; возможность оставаться вечерами в доме одному разрядила напряжение. Я думаю, что Саламина тоже была теперь более довольна, хотя мне и приходилось все время защищать завоеванную свободу от настойчивых поползновений ее ненасытного чувства собственности. Возможно, ни в каком другом отношении она не проявила себя так полно как дочь своего народа. Имея в виду хорошо известный случай подобного рода, когда один бедный, достойный, мягкосердечный человек потерял всякие права на собственное тело, сердце и душу, я иногда говорил ей:
- Послушай, Саламина, я не Андерсен, а ты не Софья; довольно этих глупостей.
Саламина смеялась.
Подкрались мартовские дни. Каждое мгновение, приближаясь, дрожало, как будто в страхе предо мной, и приостанавливалось в своем движении. А пройдя, дни делали скачок, теряясь в бездне прошедших. С первого февраля миновали, казалось, годы; оно было до моего рождения; до завтрашнего дня оставалось ждать целый век.
Март. Близко равноденствие, когда начинается наступление дня на ночь. Чувствуется, что уже весна, но неоспоримые факты доказывают, что нет, еще продолжается зима. Толщина льда достигла предела, лежит глубокий снег. Самое время путешествовать. Наступил день, когда в столицу, Годхавн, приехали с севера сани: прибыла зимняя почта.
На следующий день в конторе управляющего колонией было большое оживление: почту сортировали, рассылали по домам местные письма. Оживление и на радиостанции, где Хольтон Меллер отправляет кучу телеграмм так быстро, как только может их поглотить эфир. Он отправляет все телеграммы в одно место, на юг, в Юлианехоб. И оттуда они все пойдут в одно место, в Данию, нет, одна в Америку. Эта пойдет через Льюисберг. "Лопум, дубку, дубев, дубме, дубог" - стучит телеграфист. А Льюисберг принимает телеграмму, передает ее в Нью-Йорк или в Бостон; потом она следует дальше.
В маленьком помещении для телеграфиста в деревушке в Адирондаке сидит терпеливая и преданная своему делу телеграфистка, миссис Ковентри. Пусть господь благословит, а компания Вестерн-Юнион вознаградит ее за все, что она сделала для клиентов. Она получила телеграмму и, только ее аппарат отстучал последнюю черточку, протянула руку к телефонной трубке. Может быть, на телефонном проводе скопился снег. Мартовский снег мягок, он налипает на все. Если на проводе был снег, он растаял от этих слов. То, что я шептал про себя в январе, наконец было услышано в марте.
