До школы можно было добраться, минуя поселок, так как она стояла выше поселка, у самой горы, нависавшей над ней. Место было темное и пустынное. Школа занимала лишь третью часть здания. В главной, центральной части помещалась церковь, а на другом конце здания - покойницкая. Всему этому хорошо бы подошла вывеска: "От колыбели до могилы".
Анна была здесь.
После усиленного упражнения в беге я приближался к школе не спеша. Направление, по которому я шел, так ясно говорило об успехе обходного маневра, что Анна, по-видимому, совсем освободилась от страхов, недавно терзавших ее. Она снова смеялась, как и прежде. Мы с легким сердцем, но все же шепотом приступили к объяснениям, которые я давно собирался высказать, выражая друг другу сочувствие и обмениваясь поздравлениями. Трудности объяснения на ее языке - ох, уж этот мой эскимосский жаргон! - не уменьшали трогательности и очарования высказываемого. Это была радостная встреча... Тсс!
Мы стояли, затаив дыхание. Кромешная тьма. Полная тишина. Затем мы ясно услыхали звук, подобный шороху мыши в тихой комнате, хруст мелкого сланца под ногами, звук осторожных шагов. Хруст прекратился. С быстротой мысли, беззвучно Анна повернула ручку школьной двери. Повернула ее, толкнула дверь и вошла. Я следовал за ней по пятам. Мы закрыли дверь, раздался скрип. Теперь, спрятавшись в передней, мы стояли и прислушивались, затаив дыхание.
Ясно послышались приближающиеся шаги, затихли у двери, потом удалились. Через минуту нам показалось, будто снаружи ходит на цыпочках уже не одна пара ног. Затем мы услышали шепот. В западне - но еще не пойманы.
Позади была другая дверь. Анна открыла ее. Беззвучно я вошел следом за ней внутрь и притворил дверь. Заперся на ключ, торчавший в двери. Это произвело шум.
Теперь по почти нескрываемому шарканью ног и голосам, доходившим до нас сквозь две двери, нам стало ясно, что снаружи ходят не двое: их там гораздо больше. Шум усиливался. До нашего сознания наконец дошло: перед школой собирается толпа.
Мы стояли в тесном коридорчике. Здесь было не светлее, чем в кромешной тьме передней, из которой мы пришли. Наши ноги упирались в лестницу. Одновременно нам обоим пришла одна и та же мысль: мы начали подниматься по лестнице. В потолке был люк. Мы открыли его, пролезли через него, опустили за собой и оказались на темном большом, не перегороженном чердаке. Во фронтоне над школой находилась дверь, а по бокам ее - два маленьких окна; на противоположной стене имелось лишь небольшое, грубо прорубленное под самой крышей отверстие. Через него виднелось звездное небо, но сюда, внутрь, свет не проникал.
Теперь уже не приходилось сомневаться, что вокруг здания толпится половина всего населения поселка. Стая загнала нас в угол. Хотя, видит бог, свидание было исключительно нашим делом и притом абсолютно невинным, мы своим необдуманным бегством в святилище не только возвестили всем о нашем романе, но еще и нарушили обычаи, если не закон. Мы были уличены по всем пунктам. Снаружи не стали немедленно штурмовать нашу крепость. Этот факт сам по себе подчеркивал, что мы дурно повели себя, проникнув в здание: штурмующие ждали разрешения, чтобы войти.
Самуэль, помощник пастора, уже лег, когда пришли за ним. Он вскочил, натянул штаны на свои длинные, шерстяные кальсоны, обул камики, надел свитер и выбежал из дому. Не часто помощнику пастора в Гренландии, да и вообще духовным лицам в наше время представляются такие возможности. Распоряжаться? Самуэль обожал это. Толпа расступилась. Самуэль прошел сквозь нее решительным шагом, открыл наружную дверь, вошел. В передней, конечно, пусто. Всем это было известно. Помощник пастора попробовал вторую дверь, которая - мы хорошо знали - была заперта. Тогда он загремел:
- Эй вы, откройте! Спускайтесь оттуда, выходите!
Но с чердака не раздалось ни звука. Можете мне поверить? Я в это время думал.
Дверь во фронтоне находилась над классной комнатой на высоте десяти футов от края площадки, на которой стояла толпа. Выход наружу был только по лестнице через дверь, которой мы воспользовались, забравшись на чердак. Карабкаясь через ящики, груды сетей и веревок - ими был завален чердак, - я пробрался к отверстию в другом фронтоне, над покойницкой. Бесполезно и думать выбраться через него. Отверстие это сделано для того, чтобы можно было только просунуть руку, в случае если потребуется привязать новую веревку к висевшему снаружи колоколу. Колокол!
Уловка, так же как и способность укрываться от опасности - лучшие средства приспособления к окружающей среде. Самка-куропатка, спрятав своих птенцов, выходит из укрытия, чтобы увести преследователя в сторону. Об уловке не следует забывать, когда борешься за спасение. Моим птенцом, скажем, была Анна: спасти ее и себя!
В куче веревок, валявшихся на темном чердаке, нетрудно было найти кусок толстого шпагата, достаточно длинного, чтобы протянуть его от одного фронтона до другого. На это, конечно, понадобилось время. Самуэль внизу бесновался. Ладно, пусть!
Взяв конец шпагата, я взобрался на фронтон над покойницкой, просунул руку сквозь отверстие и очень осторожно, чтобы не звякнул колокол, надел петлю на его рычаг, затянул ее. Затем я спустился, стараясь, чтобы веревка не натянулась, и чрезвычайно осторожно пошел к другому концу чердака, разматывая шпагат на полу. Беснуйся, Самуэль, беснуйся: у нас все готово.
Даже в такие критические минуты грозящей опасности все же сохраняешь ощущение драматизма положения; великолепно осознаешь необходимость поступать именно так, как ты должен поступить. В моем понимании это представление должно было начаться подобно бетховенской Пятой симфонии: никакого постепенного вхождения в тему. В соответствии с этим я взял другой конец веревки в обе руки и, прыгнув вперед, дернул ее. Начался адский шум. "Бум, дзинь, дзинь, бум!" Я продолжал звонить.
Как только начался звон, толпа ринулась к покойницкой. И как бы втянутая в образовавшуюся пустоту, распахнулась наружу дверь нашего фронтона.
- Ну-ка, Анна, скорей!
Анна выползла на животе ногами вперед, повисла, спрыгнула.
"Бум, дзинь, дзинь, бум!" - звонил колокол. Теперь моя очередь. Я бросил веревку, выкарабкался, повис на руках, отпустил их.
- Анна, - шепнул я, очутившись в объятиях.
- Да? - сказала Саламина.
Вот как бывает в жизни.
Саламина не была неласкова, когда вела меня домой, крепко держа за руку. Она не была неласкова и дома. Строга, невесела, но нельзя сказать, что неласкова. Невозможно побоями заставить собаку любить свой дом. Моя постель была уже постлана. Саламина стащила с меня сапоги, подоткнула кругом одеяло.
- Покойной ночи, Кинте.
XIV. О ТРОЛЛЕМАНЕ
Тип этот стал надоедать мне. Конечно, он был замечательным парнем: умел показывать карточные фокусы, умел извлекать китов из океана, как извлекают кроликов из шляпы; умел делать множество разных вещей, причем казалось, что он не делает ничего; и ничего не делать с сумасшедшей энергией. По существу он делал все напоказ: в его понимании быть начальником торгового пункта значило походить на начальника. Ух, с каким жаром он приветствовал утро - позднее!
- Ладно, ладно, ладно! - кричал он, как будто бы это вознаграждало людей за ожидание.
- Разговаривайте с ними, - говорил он, поучая меня. - Разговаривайте. Они это любят. Неважно, что вы говорите, они это любят.
С бодрым видом он орал чепуху, хлопал мужчин по спине, щипал девушек.
Более суровые стороны своего характера ему следовало бы показывать только в семейном кругу. На рев бешенства, когда кто-нибудь случайно задевал его, горы и люди отзывались смехом. Физическое насилие, хотя он довольно осторожно выбирал объекты, редко кончалось удачно для него. Канут поступил мудро, оставив в покое морскую волну. Троллеман поступал немудро с людской волной.
Волны людей, каждый вечер заливавшие прибрежную полосу, так строго следовали береговой линии, как будто бы они были подобием морских волн. Толпа текла там, где не было моря. И с той же неизбежностью, с какой море следует всем изгибам суши, эти людские потоки заливали те места, которые врезались в море. Таким выступом в ровной береговой линии Игдлорсуита была пристань, своего рода залив Фанди на суше, если судить по заливавшему ее приливу. И Канут-Троллеман, дурак этакий, запретил туда вход. Он написал объявление и приклеил его на столбе: "На пристань не ходить".
