Хуторские мальчишки, конечно, уже с утра толпились на улице. После обеда стали выходить и казаки, появились и первые верховые — участники соревнований. Кто-то кладет на взрыхленную лошадиными копытами дорогу казацкую фуражку, кто-то выскакивает и поправляет ее.

Толпа подается чуть вперед, в конце улицы появляется всадник, он горячит коня, переходит в галоп. Зрители напряжены до предела. Всадник все ближе. Почти поравнявшись с фуражкой, он резко нагибается, его рука касается снега, судорожно сжимаются пальцы, всадник медленно выпрямляется… Фуражка по-прежнему чернеет на снегу. Сконфуженный казак переводит лошадь на рысь и под улюлюканье зрителей возвращается назад, виновато улыбаясь товарищам.

Такая же участь ждет второго наездника и третьего. Их попытки схватить фуражку также кончаются неудачами.

Семен Буденный волнуется больше всех, а затем, тряхнув черными кудрями и распрямившись, идет к группе казаков. Один из казаков, смеясь, махнув рукой, куда-то повел его.

«Неужели Семен решился посостязаться с казаками? — быстро мелькнуло в голове Филиппа. — Ведь у него и лошади своей нет. Если осрамишься, от казаков проходу не будет. Лучше б уж стоял и смотрел, как все. Где нам, безлошадным…»

Вдруг в конце улицы на пегом коне появляется Семен Буденный. Он горячит лошадь, переходит в стремительный галоп и чуть выправляет бег в сторону. Ветер мотает его волосы на неприкрытой голове. Толпа замерла, слышно только взволнованное дыхание сотен лошадей да мягкий цокот копыт. Вот Семен чуть приподнял от шеи лошади голову, перебрал поводья и, глядя куда-то далеко вперед, начал, не сбавляя хода коня, медленно скользить по лошадиной спине, чуть назад и вбок. Заветная фуражка все ближе и ближе. Семен, выравнивая ход лошади шенкелями, нагнулся совсем низко и сжался в комок, как ястреб над цыпленком.

Его опущенная рука с растопыренными пальцами окаменела. Вот до фуражки несколько шагов…

Какое-то неуловимое движение — и всадник резко выпрямился. Фуражка в руках Семена!

Не гул, а рев толпы несется вслед удаляющемуся Семену. Филипп видит, что он молодцевато поправляет на голове поднятую фуражку, пристегивает ее ремешком. Он опять бешено скачет по той же дороге, но уже обратно. Второй номер он проделывает так же уверенно, как и первый. Осаживает коня и дальше, как положено, едет уже шагом.

Такого от наездника никто не ожидал. Теперь Семена приветствовали все — не только иногородние, но и казаки. Старый казак дед Апанас даже выскочил на середину дороги, схватил коня под уздцы, остановил его, пригнул к себе лихого джигита и поцеловал. А потом обтер усы и, обращаясь ко всем, громко воскликнул:

— Вот так парень! Всем хваленым казакам утер нос. Вот это «бесстрашный атаман». — И он еще раз крепко обнял Семена.

Успех иногороднего батрака на традиционных казачьих соревнованиях изумил всех. Изумило многих и другое: когда же Семен, работая от зари до зари, сумел на чужой лошади так великолепно подготовиться?..

Прошло немного времени, и Семен подтвердил уже в серьезном деле свое право называться «бесстрашным атаманом».

Однажды, это было летом, неизвестно отчего на хуторе загорелась конюшня. Все, кто был поблизости, в том числе и Семен, конечно, бросились спасать лошадей. Когда все кони были уже выведены и собравшиеся, не давая распространяться пожару, ожидали, когда охваченная со всех сторон пламенем постройка рухнет, чей-то женский голос пронзительно закричал:

— Батюшки! Ведь там жеребенок остался…

Этот одинокий крик словно повис в воздухе. Хуторяне понимающе переглянулись, но никто не решился приблизиться к пожарищу — вот-вот должна была рухнуть крыша.

Вдруг от толпы отделилась фигура с наброшенной на голову рогожей и, вытягивая вперед руки, рванулась в бушующий огонь. Не успел еще никто как следует сообразить, что произошло, как эта фигура выскочила обратно, волоча за гриву еле живого жеребенка, который не мог даже ржать, а как-то только громко всхлипывал…

Когда спасший от гибели жеребенка человек сбросил начавшую гореть рогожу, все увидели радостно улыбавшегося Семена, что-то кричавшего толпе. Но в шуме рухнувшей крыши слов его никто уже разобрать не мог…

Семен Буденный славился на хуторе не только бесстрашием и ловкостью, но и физической силой.

Вся семья Буденных была очень жизнерадостной. Несмотря на непроходящую нужду, в их землянке часто гостили шутка и смех. Все Буденные славились как заядлые песенники и танцоры. Бывало, в свободный вечер Михаил Иванович возьмет балалайку и начнет играть, а его сыновья и дочери затянут песню или пустятся в пляс. Семен быстро научился играть на балалайке, а затем и на гармонике и вскоре стал желанным участником всех молодежных вечеринок, дорогим гостем на семейных праздниках и свадьбах.

Летом редкий вечер, когда у двора Буденных не собиралось несколько десятков девушек и парней, которые под гармонику Семена пели, водили хороводы и плясали. Зимой же Семен подвязывал к сапогам самодельные коньки, брал неизменную гармонь, отправлялся на каток; лихо наигрывая полечку, он резал коньками ледяную гладь, а за ним, взявшись за руки, плавно катились парни.

…И вот теперь дядя Семен должен уезжать в «солдатчину». Филипп лишится на долгие годы любимого друга и наставника. Потому-то осень 1903 года была для Филиппа особенно тоскливой.

Наступил день расставания. С утра Семен, приодетый и как-то даже повзрослевший, начал прощаться с хуторянами, заходил к ним в землянки. Не только Филиппу, но и всем иногородним ребятам и взрослым было жаль расставаться с Семеном Буденным. Его все любили, но, конечно, каждый по-своему. Взрослые любили его за то, что он был работником на все руки, за смекалистый и светлый ум. Товарищи — за храбрость и силу, девушки — за умение петь, играть и плясать, мальчишки— за то, что он был их заступником и за то, очевидно, что каждый из них хотел чем-нибудь походить на него. Но больше всего Семена любили за его справедливость, душевность, за то, что он сам никого не обижал и обиды никому не прощал.

К Новиковым Семен, как к своим, пришел прощаться последним. Присел на лавку, положил кулаки на стол и словно задумался.

— Уезжаешь, значит, служить, Семен Михайлович… — нарушил неловкое молчание отец Филиппа, впервые назвав Семена по имени и отчеству.

— Ничего не поделаешь, дядя Корней, служба царская, сами знаете, — ухмыльнулся Семен, — с ней шутки плохи. — Заговорил быстро, словно боялся, что его перебьют: — Вы уж тут с батей моим совместно действуйте. Эвон семьища какая у нас остается! Помогайте друг другу, а то заклюют.

Семен поднялся. Пора было уходить.

— Ну, Филипп, расти большим. — Семен провел шершавой ладонью по голове мальчика. — Меньших в обиду не давай.

— Прощевай и ты, — ответил за всех Корней Михайлович. — Нас не забывай, возвращайся, да смотри на царской службе шею себе не сломай, бесстрашный атаман.

— Не сломаю, — улыбнулся Семен. — Она у меня крепкая, шея-то, глядишь, еще пригодится.

Провожать новобранца на службу в царскую армию, по установившейся традиции, вышло большинство иногородних жителей хутора. Вся фуражка и грудь Семена украшены бумажными цветами — знаки уважения.

Цветы и на лошади и на высокой подводе — таков обычай. Долго шли хуторяне за подводой, пока она не скрылась из виду, увозя Семена.

Давно уже не только опустела дорога, но и улеглась на ней пыль. А Филипп долго еще стоял и глядел на потускневшую степь. Он тогда не знал, что разлука продлится долгие десять лет.

С отъездом Буденного в солдаты жизнь на хуторе Литвиновка текла между тем своим установленным порядком.

Уже было рассказано о тех тяжелых условиях, в каких находились иногородние, пришлые крестьяне на казачьих хуторах. К тому же аренду платили не только за землю. Предприимчивые богатеи обкладывали иногородних самыми различными налогами. Платили налог за землянку, за окно в землянке — особый налог, за трубу тоже, за выпас коров, лошадей, овец. Даже курица, принадлежавшая иногороднему, облагалась соответствующим налогом.