А девушки, оставшиеся одни, начинали щебетать, перебивая друг друга, перескакивая с одного на другое, или снова петь, но что-нибудь про любовь, да нетерпение не позволяло им закончить иногда даже куплета, как они тут же сбивались то ли со слов, то ли с мелодии и тоже начинали хохотать – до слез, до икоты…

В одном из этих вагонов ехал и Василий Мануйлов. Он от самой Москвы как забрался на верхнюю полку, так почти оттуда и не слезал… разве что в туалет или покурить. Василий возвращался из отпуска, со своей родной Смоленщины, где он не был с двадцать девятого года, то есть с тех самых пор, как уехал оттуда шестнадцатилетним парнем, уехал еще с действующей мельницы, почти сразу же после ареста отца и суда над ним, после исключения из бухгалтерско-счетоводческого училища.

Теперь Василию перевалило за двадцать (а по паспорту – за двадцать один), он заматерел, над верхней губой и подбородке пробился мягкий рыжеватый волос, который он соскабливал опасной бритвой два раза в неделю.

Василий то просто лежал на спине, закинув руки за голову, то смотрел в окно, то брался за книжку. Веселье попутчиков ему не мешало, но иногда хотелось тишины, и он жалел, что не экономно отнесся к деньгам и ему не хватило на купейный вагон – там было бы значительно спокойнее.

В прошлом году он тоже ездил в Москву, ездил как один из лучших молодых рабочих завода "Красный Путиловец", как рационализатор, и потому буйное веселье парней и девушек ему было понятно: они тоже тогда сходили с ума не столько от увиденного в столице, сколько от сознания того, что вот они, молодые рабочие – всего лишь рабочие! – удостоены такой чести, такого отличия со стороны государства, которое всегда было врагом рабочих, а на Западе все еще продолжает им оставаться, и что это новое государство – они сами, и все, что показано на выставке, сделано их руками, и… и дух захватывает от всего этого, особенно если подумаешь, что впереди такая длинная жизнь, столько удивительных вещей еще можно придумать и сделать.

Но за минувший год так много изменилось в жизни Василия, что ему теперь кажется, что прошел не год, а много-много лет, и ему не двадцать, а значительно больше, и теперь уже никогда к нему не вернется такое беспечное и бездумное веселье.

Все началось именно с той прошлогодней поездки, вернее, после нее, но не будь этой поездки, ничего, казалось Василию, и не произошло бы, жизнь его, вышедшая на ровную колею, по которой двигалась вся страна, так резко не переменилась бы, он не был бы отброшен на обочину, будто вышвырнули его на ходу из скорого поезда под откос, в болотину, откуда он видит, как наверху с грохотом проносятся вагоны, но их ему уже не догнать…

А случилось так, что через несколько дней, как молодые ударники Ленинграда вернулись из Москвы, их пригласили в горком комсомола. Правда, Василий еще в комсомоле не состоял, потому что проходил испытательный стаж, но стаж этот вот-вот должен был закончиться, и ничто не мешало ему стать комсомольцем, зажить более полнокровной жизнью.

К тому времени Василий привык к своей новой фамилии, к своему положению рабочего человека, оторванного от родного дома, за плечами у него было уже девять классов, то есть среднее по тем временам образование, его ждал рабфак, институт, женитьба на девушке, которая ему нравилась… – короче говоря, жизнь его вошла в нужное русло, когда видно на много верст вперед, чувствуется стремнина и нет никакой возможности сбиться с правильного курса.

Итак, их, ездивших в Москву, пригласили в горком комсомола. Предстояло что-то вроде молодежного бала, и Василия одевали чуть ли не всем общежитием: кто дал ему новые брюки, кто пиджак, кто полуботинки, кто галстук, кто рубашку. Василия даже подстригли лишний раз свои же умельцы, хотя он перед Москвой стригся в парикмахерской.

Поговаривали, что с ними встретится сам Киров, а особенно отчаянные головы предполагали, что и сам Сталин, который будто бы сейчас как раз находится в Ленинграде по случаю предстоящего официального открытия Беломорско-Балтийского канала.

Одевшись во все новое, повязав впервые в жизни галстук, Василий глянул на себя в зеркало и чуть не ахнул: вот точно таким он и видел себя в будущем, когда станет инженером. Из зеркала на него смотрел очень статный и пригожий парень, все более начинающий походить на своего отца: и решительной складкою рта, и горбоносостью, и прозеленью, если хорошо вглядеться, в серых глазах, и дерзким взором, и бровями, слегка сросшимися на переносице; только волосы были мягкими и с рыжинкой – от матери.

Оценили его и ребята, помогавшие ему в сборах: жених, право слово, жених, хоть сейчас в Загс.

Приятно, черт побери, очень приятно!

В большом зале горкома собралось народу прорвища.

Путиловцы держались вместе. Сперва была торжественная часть, и, действительно, выступал Киров. Ему долго и яростно хлопали при появлении в президиуме, а еще дольше – после выступления.

Что там ни говори, а когда вот такой удивительный человек, как Киров, про которого ходят легенды о его участии в гражданской войне на Кавказе, обращается прямо к тебе и заявляет, что от твоих усилий зависит не только твое личное счастье и счастье всего советского народа, но и судьба мирового пролетариата и всех трудящихся масс, судьба грядущей мировой революции, то ты начинаешь понимать, что да, зависит, и при этом чувствуешь себя так, будто у тебя выросли за спиной крылья, и ты уже взлетел в вышину, откуда видно так далеко, что захватывает дух, а в горле образуется комок, и хочется умереть и за этого улыбчивого широколицего человека на трибуне, и за своего товарища, сидящего рядом, и даже умереть просто так, потому что дальше ничего такого испытать не придется, выше уже не поднимешься в своем сознании и в своей растворенности в этой массе таких же людей, как и ты.

А потом, после торжественной части, был концерт, а после концерта – танцы.

Василий танцевать совсем не умел и поэтому больше торчал то в буфете, где продавали лимонад и бутерброды, то возле какой-нибудь колонны, разглядывая танцующих и завидуя им. Здесь он решил, что обязательно выучится танцевать все танцы, какие только есть, чтобы и в этом деле быть не из последних. И еще он жалел, что рядом с ним нет Аллы Мироновой, что она не видит всего этого великолепия, но и без нее он был счастлив, потому что она незримо присутствовала здесь и как бы смотрела на него откуда-то из толпы.

И вот так Василий стоял и глазел по сторонам, когда возле него остановился человек с копною черных, свитых в мелкие кольца, волос, в толстостеклых очках на узком лице и слегка покривленным ртом. На нем был черный костюм, не очень новый, даже несколько лоснящийся на рукавах и бортах, синяя косоворотка, а над карманом пиджака разноцветные значки, говорящие о том, что человек этот не отстает от жизни и даже шагает в первых рядах. Однако в сравнении с нарядным Василием этот человек казался – несмотря на значки – просто замарашкой, и не стоило бы обращать на него внимания: мало ли кто ходит мимо и останавливается рядом, когда от народу прямо-таки рябит в глазах, но что-то было в этом невзрачном человеке, что заставило Василия напрячься, – что-то из недавнего прошлого, которое, оказалось, никуда не делось и всегда присутствует у тебя за спиной – стоит лишь обернуться.

Человек торчал рядом, в шаге всего, и временами внимательно вглядывался в Василия сквозь свои толстостеклые очки выпученными глазами. Василий всем телом ощущал этот настойчивый взгляд и понимал, что надо бы уйти, но ноги будто приросли к полу, а тело стало ватным и непослушным.

Страх, от которого, как ему казалось, Василий давно избавился, страх оттого, что он выдает себя за другого человека – за человека с незапятнанным прошлым – вновь овладел всем его существом, и светлое будущее стало меркнуть… меркнуть, и тогда Василий напряг всю свою волю и, понимая, что от судьбы не уйдешь, медленно повернулся к чернявому и сразу же узнал его: Монька Гольдман из местечка Валуевичи.