После второго раза Кэрол собирает вещи и уезжает к маме. Она спит на своей кровати, в которой последний раз лежала подростком, обнимает старого плюшевого медведя и думает, думает, думает. Как теперь жить? Куда пойти? Сможет ли она найти работу, после такого долгого сидения в четырех стенах?

Через три дня Эд приезжает за ней. Она впервые видит, как он плачет. Он просит прощения и говорит, что был сам не свой. Что они потеряли друг друга, но теперь снова найдут. Когда они едут вдвоем домой, он держит ее руку в своей руке и выпускает только чтобы переключить скорости.

Третий раз происходит за два дня до Рождества. На этот раз Эд трезв, и Кэрол больше не может придумать для него оправданий. Ей больше некуда ехать – если только на могилу к маме, поговорить с холодной землей. Утром она сидит за туалетным столиком и пытается запудрить синяк на скуле, как вдруг ряд маленьких царапин снова пополняется. Бисеринки крови выступают на тринадцатой царапинке.

Кэрол не отвечает. Это его не касается. Пусть думает, что она вдруг стала ужасно неуклюжей.

“А ведь он о своих синяках тоже не просил”, - думает Кэрол. И следом равнодушная мысль: “Надо разводиться”. Завтра поговорит с Лесли – у той два развода за спиной, она подскажет, как действовать.

Через час на руке появляется четырнадцатая царапинка.

– Отстань, – шепчет Кэрол. Ей не нужна жалость.

***

Ей кажется, что Катастрофа ходит на цыпочках. Он так бережно обращается со своей – и ее – кожей, что Кэрол иногда забывает о его существовании. Чем чаще на ее лице, руках, груди появляются следы от кулаков Эда, тем реже Кэрол получает приветы от Катастрофы. Царапинок стало уже пятнадцать, но она так и не ответила, и Катастрофа замолчал.

Эд щелкнул зажигалкой, и бумаги о разводе сгорели в мусорном контейнере.

– Скорее я убью тебя, а потом себя, – говорит он. Кэрол думает, что Эд слишком труслив, чтобы убить себя. Но рука его достаточно тяжела, чтобы выполнить первую часть этого обещания.

Он смеется, показывая на Кэрол, когда Лесли заходит в гости:

– Ну и достался же моей дружочек, а?

– Ужас, – кивает Лесли, рассматривая лицо Кэрол. – Вот сейчас бы найти его и вмазать как следует.

– А ему уже вмазали! – ржет Эд. Кэрол прячет руки под себя, чтобы никто не видел, как они дрожат от отчаяния и ненависти.

Однажды ночью он почти насилует ее, и Кэрол понимает, что теперь у нее в жизни не будет занятий любовью, а будет только эта злобная возня с летящими в лицо каплями слюны. Она борется, расшибает об спинку кровати лоб, сбегает и запирается в ванной. Включает воду, чтобы шумела, и начинает думать, как убить Эда. Кэрол уговаривает себя не делать этого прямо сейчас, даже если он уснет. Надо подготовиться. Надо собрать вещи, обманом уговорить его снять побольше наличных, да так, чтобы ничего не заподозрил… А дальше? Все же во сне? Кэрол не знает, куда бить ножом – и ножом ли? Что, если он проснется, начнет отбиваться?

“Тогда я умру” – думает она так же спокойно, как думала о разводе.

От поднимающегося пара щиплет ссадину на лбу. Кэрол чувствует знакомую щекотку на руке.

– Пристал же… – бормочет она и смотрит туда, где пятнадцать царапинок и две буквы стоят в ряду. Но это не свежая царапина. Сочась кровью, на коже появляются новые буквы, одна за другой. Кэрол промокает их салфеткой, чтобы прочитать. Она не может поверить, что этот засранец решил с ней переписываться.

“Где ты?”

Капли крови из разбитого лба падают на буквы. Кэрол плачет впервые за последний месяц. Касается кончиками пальцев правой лопатки, сквозь тонкую ткань ощущая грубый шрам на спине.

– Дурень, – шепчет она. – Катастрофа.

И берет маникюрные ножницы.

***

Кэрол стоит на кухне и смотрит на нож для рыбы, решаясь и одновременно уговаривая себя подождать еще немного. Ее с утра всю колотит, бросает то в жар, то в холод, но Кэрол списывает это на страх. А страх сейчас нельзя замечать.

Грохот! В дверь колотят руками и ногами. Эд, не подозревающий о том, как она рисует в воображении этот нож, протыкающий мягкое горло, идет через гостиную. Он возмущен тем, как обращаются с его прекрасной дверью в его прекрасном доме.

– Какого черта! – орет Эд, открывая дверь. Кэрол бросает нож в раковину и бежит за мужем.

На пороге стоит ее отражение.

Нет, он выше. Он покрыт потом и пылью, а она – кремом и пудрой. На нем черная рубашка и джинсы, на ней – фланелевая пижама и тонкий халат. Он щурится – она смотрит на него большими глазами.

Но у него шрам на лбу, там, где ее не зажившая ссадина. У него синяк под глазом – там же, где синяк у нее. У его рубашки оторваны рукава, и на плече видна татуировка. Эд пялится на знакомого черного дьявола, выпучив губы.

– Какого… черта… – повторяет он.

– Пошел нахер, – говорит Катастрофа, смотрит на Кэрол, а потом на свою ладонь.

– “Бру-др”, – читает он. – И кто так пишет? Я, блин, реально “Бру-драйв” искал, пока табличку “Бруквью” не нашел.

– Место экономила, – говорит Кэрол. Волна жара поднимается от пяток до ушей.

– Какого черта тебе надо! – орет Эд. – Кто это? Кэрол! Кто – это?!

Он еще спрашивает.

– Катастрофа, – говорит она и улыбается. И Эд летит куда-то в сторону, совершенно неважно, куда. Потому что она дома. Она впервые в жизни дома. Здесь, стоя у открытой двери, она чувствует запах, по которому скучала всю жизнь, не зная его. Она слышит голос, от которого тепло разливается до самых кончиков пальцев. Ее обнимает спокойствие, такое же легкое и уютное, как одеяло на пуху.

– Не надо, – говорит она, имея в виду Эда. И этот теплый, грубый, большой и странный – он понимает ее.

Он сильнее. Ему ничего не стоить вышвырнуть Эда во двор, догнать его, как глупую свинью, до гаража и запереть там. Они подумают, что с ним делать, потом. Все потом.

– Привет, Катастрофа.

– Привет, ЧБ, – хмыкает он.

– ЧБ? Это что значит?

– Ну как…

Катастрофа отряхивает ладони.

– Чокнутая Белка. – Он замечает ее взгляд. – Была Тихая Белка, пока не устроила мне разнос, да и потом тоже, но Мерл все говорил, что ТБ – это туалетная бумага, и я ему вмазал, потом он мне, и ты там небось бесилась, поэтому снова стала ЧБ.

– Господи, – говорит она. – Что ты несешь? Кто такой Мерл?

– Ну, – говорит он, – потом расскажу.

Она обнимает его, медленно, как чужого, но чувствуя, что родной. Он не знает, что делать, пытается обниматься в ответ, но выходит у него плохо. Они путаются в руках друг друга, сталкиваются лбами, потом стоят, слушая дыхание друг друга, тела друг друга, не слыша внешнего мира.

– Это всегда так странно? – тихо спрашивает он.

– Не знаю, – отвечает она. – У меня внутри черт знает что.

– Ага, – говорит он. – Ага.