И опять вспоминались родные белорусские поля и леса, знакомая с детства Свислочь… Там, на берегу Свислочи, родной дом… Мать… Вот она вышла на крыльцо, встречая вернувшихся из школы Клаву и Дашу…

— А ну, угадайте, кто у нас?

— Дядька Микола!

— Анисья Ивановна!

— Вот и не угадали, — смеется мать.

— Сережа! Сережа! — в один голос кричат сестры.

И он, Сергей, спрятавшись за дверью, уже слышит, как сестры бегут по коридору, бросаются к нему.

— Ух, как выросли! — удивляется он.

Да, это было в тридцать девятом, после училища… А что там теперь, в Белоруссии? Как они живут? Может, и в живых нет? Фашисты в Белоруссии с первых дней войны… Он читал о зверствах гитлеровцев, о заложниках… А какие бои шли! Жалко, не пришлось воевать в родных местах. Может, еще придется?

…Было уже за полдень, и в горах наступила нестерпимая жара. Люди обливались потом, жадно пили воду из попадавшихся на пути родников. На коротких привалах падали, как подрубленные, а немного отдохнув, опять снимались с места, вытягивались в цепочку и шли дальше.

Тропа завела в рощу с густыми развесистыми деревьями. Таких деревьев многие солдаты, еще не видели.

— Чинары, — объяснил Пруидзе.

— Так вот они какие? — удивился Донцов.

— Это что — мелочь! — продолжал Вано. — Дальше пойдем, в три обхвата увидим. И граб, и железное дерево— самшит увидим!

Донцов подошел к одной чинаре, похлопал по стволу ладонью:

— Вот бы на доски распилить!

— Распилить-то можно, — тотчас вмешался дед, — но как вывезешь? Ни конем, ни трактором не подъехать. — И заключил: — Сколько добра пропадает!..

— Война кончится — с пилами, с топорами сюда придем! Дорогу построим! — пообещал Донцов.

— Ты-то придешь, а мне хоть бы войну протянуть…

— Да ты, Митрич, еще и меня переживешь!

— Дай бог нашему теляти волка поймати.

— Вот именно! А то — «войну протянуть»! Да война еще год-два и кончится. От силы — три.

— Тьфу! Типун тебе на язык! — сердито сплюнул дед. — Три года! Да ты что, рехнулся? Нешто мы враги себе, чтоб столько беду терпеть?

Донцов только крякнул в ответ.

Опять голые скалы, в низине роща, а за нею — мрачные утесы. Между рощей и утесами каменная площадка. Справа от нее — пропасть.

— Орлиные скалы, — пояснил Пруидзе.

Головеня не смог больше лежать на носилках. Морщась от боли, пошел по тропе, не разрешая даже поддерживать себя.

А тропа, сдавленная горами, так сузилась, что на ней не разминуться и двум встречным. По бокам, подпирая тучи, — отвесные стены. Началось ущелье, и солнце сразу исчезло, словно наступил вечер.

Справа опять открылась пропасть. Лейтенант остановился и, чуть согнувшись, посмотрел в нее: внизу такое же нагромождение камней, хаос, где-то на самом дне шумит вода. Донцов с опаской следил за командиром, а когда тот отошел от края, даже вздохнул:

— Стоит оступиться и… поминай как звали!

— Зачем оступаться? — засмеялся Вано. — Ходи хорошо. Вот так! — И, балансируя, бойко пошел по самой кромке обрыва.

Наталка закрыла глаза: упадет!

А Донцов схватил Вано за руку и почти отшвырнул в сторону:

— Псих! Жить надоело?

Лейтенант осмотрелся вокруг и решил остановиться здесь. Начинать надо было с наведения порядка, с дисциплины, и он подал команду:

— Становись!

Солдаты переглянулись: это еще что такое? От самого Дона шли, кто как хотел, а тут снова строй? Но Донцов и Пруидзе уже вытянулись в струнку. Рядом с ними— Митрич, Наталка, Егорка, а потом и все остальные заняли места в шеренге.

— Приказание касается только военных, — начал Головеня, но дед сурово остановил его:

— А нам куда же? Мы теперь все военные!

Лейтенант, соглашаясь, кивнул:

— Правильно, Митрич, мы все военные! Все, кому дорога Родина. И Родина приказывает нам остановиться. Наше место здесь, товарищи. Будем защищать перевал!

— Что? — вырвалось у Зубова. — Перевал? А говорили— до Сухуми…

Головеня в упор глянул на него:

— Приказ не обсуждают. Предупреждаю: за нарушение присяги, за попытку покинуть боевой рубеж — расстрел.

Зубов угрюмо опустил голову.

Быстро сложился план действий. Особенность его заключалась в том, что, располагая незначительными силами, надо было прочно закрыть тропу, ведущую на перевал. Головеня продумал систему огня, выбрал места для пулеметчиков, стрелков, наметил, откуда можно будет забросать врага гранатами, а когда не станет гранат, обрушить на него камни. В этом ущелье группа солдат — большая сила. Прав был Митрич, говоря, что один солдат тут удержит роту.

Оборона была выгодна еще и потому, что здесь не было скрытого подхода к скалам. Чтобы проникнуть к ним, враг должен пройти ровную, гладкую площадку, с одной стороны которой возвышаются неприступные утесы, с другой — пропасть. Дальше, за рощей, видна тропа, с которой тоже невозможно свернуть в сторону. Сойти с тропы можно только в районе рощи, но роща настолько мала, что в ней не укрыться.

Командиром стрелкового отделения лейтенант назначил ефрейтора Подгорного. Щуплый, низкорослый, с белыми, совершенно выгоревшими бровями, он был похож на шестнадцатилетнего юношу. Иван Подгорный вырос на Кубани, в станице Григориполисской. Война застала его в рядах Красной Армии, где он успел стать ворошиловским стрелком. К его гимнастерке и сейчас был привинчен темно-красный эмалированный значок с белым кружком мишени посередине. Своим назначением ефрейтор был очень доволен.

Командиром пулеметного расчета стал Донцов. В расчет вошли солдаты Черняк и Зубов. Им Головеня отвел рухнувшую скалу, которую сама природа, казалось, приспособила под пулеметное гнездо. Отсюда была хорошо видна и тропа, и каменная площадка. Со скалы же можно было легко и скрытно перебраться к стрелкам. Почти рядом с пулеметчиками лейтенант облюбовал место для наблюдения, а немного ниже, под скалой, оборудовал свой командный пункт.

В полдень лейтенант пригласил к себе деда Митрича, Донцова, Подгорного и Пруидзе. О чем они беседовали, никто пока не знал, а позднее старик отозвал в сторонку внучку и очень строго, таинственно сказал ей:

— Ты, значит, останешься тут с Егоркой, а мы нынче уходим…

— Куда? — вырвалось у Наталки.

— На кудыкину гору! — дед нахмурился. — По военному времени спрашивать не положено, вот что. А тебе говорю, чтобы знала: вернусь. И курносого этого остерегайся, о котором рассказывала, Зубова, значит: не лежит у меня к нему душа.

Солдаты, собравшиеся в поход за продуктами, уже топтались на тропинке, а старик все еще не торопился. Распрощался с Наталкой, разыскал Головеню и, пожав ему руку, сказал, как слово взял с лейтенанта:

— На тебя оставляю Натаху-птаху. Ты, командир, гляди!

И ушел вместе с солдатами, вскинув винтовку на ремень. Сзади, замыкающим, уныло плелся Пруидзе: не хотелось ему покидать друзей.

Зато Егорка рванулся было за дедом, но тут же остановился, услышав окрик лейтенанта:

— Отставить!

Егорка покосился на командира, но тот поманил его к себе, о чем-то заговорил, обняв за плечи. И мальчик остался.

А Наталка задумалась над словами деда. Снова вспомнился ей тот страшный вечер. Дед прав: Зубов опять поглядывает на нее. И взгляд у него какой-то бегающий, вороватый. В нем действительно есть что-то настораживающее, непонятное…

Может, эти мысли и привели ее к Головене.

— Можно вас на минуточку? — спросила девушка.

— А почему ж нельзя?

Наталка осмотрелась по сторонам, опасаясь, как бы кто-нибудь не подслушал, и тихо заговорила:

— Еще вчера хотела сказать… Хотела спросить… Зубов — он ваш?

— Ну, как сказать. Конечно, наш. А что случилось?

— Вчера еще хотела сказать…

— Говорите, говорите!

— Боюсь…

Наталка опустилась на камень, обхватила колени руками:

— Приставал он ко мне, вот что! — решилась она признаться. — Еще там, в Выселках, в тот вечер, когда вы ушли. И в Серко стрелял.