Романтическая комедия. Только "собак" не мой: абсолютно не имею задатков кинолога. А если уж совершенно серьёзно, то собак не люблю (кошек тоже, но не в этом дело). Охотно прогнал бы и того маленького гавкушу у меня на поводке, если бы не был псом моего друга-ходячего несчастьячка Валентина. Друга, который из любви к своему обожаемому пекинесу отказывает себе в личной жизни. А дружба — это вещь святая, какие-то из святостей (простите меня искренне!) мы должны признавать.
А её таксочка, прилизанная, как пинчер, ещё хуже моего пекинеса, вернее пекинеса Валентина.
Я мог бы кормить кого-то забавными историями, ведь такая произошла комедия ошибок, потому что она не знала, что пёс не мой, а Валентинов. Мог бы сочинять сценки, в которых она не знает, или я думаю, что она не знает, а она догадывается… но это было бы экстремально нудно. Или я изучал бы справочники для любителей такс или прочёсывал интернет-страницы таксознавцев и таксолюбов, чтобы стать ей ближе. Или иронизировал бы над бездушными двуногими, которые не понимают душевной чуткости четвероногих и не в состоянии сравняться с собачьей привязанностью. Или монологизировал о привычках мелкого гавкуши, выдавливая из памяти крошки услышанных одним ухом трогательных историй Валентина о его гениальном Капо.
Но мне этого делать не придётся. Мне повезло. После трёх минут взглядов, как в романтической комедии, улыбок из-под моей небрежно растрёпанной, не изъеденной шампунями чёлки, переливания потока её волос на плечи и обмена несколькими существенными фразами, страшная тайна наша открылась. Я уже не должен был выдавать себя за пекинесолюба, а она — обожательницу маминой таксы.
Два дня спустя мы посетили в больнице Валентина, который лечил там сломанную на прогулке со своим мохнатым Капо руку. В общем-то, он мог бы идти домой, не такая уж тяжёлая травма, но у него была медицинская страховка, а для медиков нет ничего симпатичнее таких пациентов. Я сидел в палате Валентина и смотрел, как он машет загипсованной рукой в окно своему любимцу, которого еле удерживала на поводке — вместе с таксой — Римма.
И я бормотал, какая Римма пирамидально фантастическая, Валентину на ухо, хотя он был загипнотизирован видом своего барбоса, полностью отключён от восприятия других звуков, кроме визгливого лая, а слёзы текли у него по щекам. Поэтому вздохов "Моя Риммочка" не услышал, а жаль, может быть, остудил бы мои порывы и страсти.
А через неделю мы уже ехали к ней домой. Её мама как раз вернулась с какого-то курорта, где пила противную воду, а теперь хотела побыстрее заполучить своего коротконогого ужастика. Я был безумно рад, что теперь мне не придётся краснеть из-под растрёпанной чёлки, ловя на нас с Риммой упорный, немигающий взгляд её-не её пса, который упёрся сопровождать нас повсюду, даже в ванную, как будто мы могли от него смыться через канализационные трубы.
Мать Риммы совершенно не выглядела, как обычная бухгалтерша: видимо я поддался убогим стереотипам, представляя её в приталенном жакетике и узкой юбке ниже колен. Поприветствовала нас в растянутом свитере с вырезом до пояса и широких белых штанах, запачканных синей краской. Появилась с балкона после долгих призывов Риммы: "Мама, а вот и мы!"
Прилизанный такс кинулся, как ненормальный, чтобы её радостно облаять, а она снимала медицинские перчатки, которые срослись с её ладонями, улыбалась, как смущённая монашка, и объясняла, что как раз красила решётки балкона. Она не любит бездеятельности и не знала, когда прибудем.
Опоздали мы, конечно, экстремально, потому что ночевали на совместной территории… и всё такое прочее.
Ничего до сих пор не сказал о Риммином фатере? Спокойствие! Никакой это не туз в рукаве. Просто сейчас он отсутствует, где-то в командировке, а потому за кулисами. Зато бухгалтерша в широких штанах вела себя не как будущая тёща. Бросила небрежно, чтобы Ритуся угостила чем-нибудь коллегу, и опять исчезла на балконе. Меня это задело. Совершенно не было у меня желания терять статус свободного человека, но всё-таки я чувствовал себя кем-то более важным, чем некий "коллега", и подсознательно ожидал радостного восхищения при виде возможного кандидата в зятья. Правда, потом я вспомнил, что не сказал Римме, кто мой папа, и не показывал машину и банковский счёт. С ней, и с родителями я больше говорил о картинах, которые уже написал и написать собирался.
Через четыре месяца Римма сообщила, что беременна. Я-то этого не хотел, но произошло не без моего участия. Сообщила очень сердито, сказала, что я то ли оглох, то ли онемел, что я вообще художник и ненормальный! А я прикидывал шансы потомка против потомки и очень разозлился. Страшно не люблю, когда мне кто-то диктует, что должен делать; хотя одновременно я готов ради Риммочки прыгнуть в самую холодную воду. Я понимаю, что это производит впечатление пирамидальной чепухи, но это так.
Не без влияния было и воспоминание о равнодушии бухгалтерши и её разговоров о коллеге. Отнеслась ко мне, как к первому попавшемуся парню с улицы. Это ко мне-то! Ожидал какого-то серьёзного замешательства по поводу сообщения, но бухгалтерша спросила только, будем ли мы с Риммой покупать костюм и платье. Римма спокойно объяснила, что такой потребности нет, по крайней мере, у неё.
Потрясло меня это, как двойное землетрясение. Раз: потому что Римма сказала: "По крайней мере, у меня". Словно я во всём этом совершенно не учитывался. Два: потому что родители её… "Мои родители совсем простые. Мама бухгалтер, отец электрик. Вечерами одна читает, свернувшись в кресле, а второй прикован к компьютеру". Так мне рассказывала Римма, может, чего не уловил, а может, для неё это всё действительно было обычным. Я-то думал, они обалдеют, раскричатся, потянут меня жениться. А они так себе спокойненько: костюм? Платье? Нет? Хорошо. Да? Тоже неплохо.
Несмотря на "онемел и оглох", которыми меня угостила Римма, я всё ещё чувствовал себя, как в романтической комедии, потому что в жизни, мне кажется, электрик обычно мало интересуется биржей ценных бумаг, проделывая через Интернет транзакции. А бухгалтерша не читает запоем философов, тем более, древнеримских.
Обошлись со мной, словно я какая-то кукла. А ведь уже почти начал их любить, фатера — заочно. А он только спросил, сколько будущему папочке лет, и что-то буркнул потом себе под нос, вроде "не юноша". И потом с ехидным смешком добавил, не на шее ли "будущий папочка" у своей мамочки, как бывает с художниками? "Будущий папочка!" Как будто меня самого в себе нет? Что я им, племенной бычок? Чувствовал себя ветошью, которой чистили оружие целого взвода.
Итак, после высказываний Римминого фатера было ясно, что с прозой жизни я не в ладах, потому решил последовательно изображать человека не просто искусства, а интересующегося только мрачной стороной жизни. После тоста за здоровье потомка я завёл речь о Чоране. Был уверен, что все они онемеют, а я произнесу две-три фразы Валентина, от которого я вообще узнал об этом самом Чоране.
Ничего подобного. Бухгалтерша проявила нездоровый интерес и спросила, почему именно Чоран, разве не интереснее взгляды и моральная чуткость Бертрана Рассела? И что мешает мне провести сравнительный анализ Чорана и молодого Грасса? Я чуть не заорал на неё, хотя сам себе устроил этот прикол. Но мне понравилась мысль этого парня, в смысле, Чорана, что "Всемирная история есть сумма всего того, чего можно было бы избежать". В общем, дал бухгалтерше-философу выговориться, а сам жалел, что пекинес Валентина не подох до того дня, как он сломал руку. И обещал, что с самим Валентином за Чорана рассчитаюсь отдельно.
С этого момента я рисовал своё будущее и картины только самыми мрачными красками. От полной депрессии меня спас Риммин фатер, но не из мужской солидарности: как видно, было у него желание ещё выпить, а для этого произнёс обычный тост "за дамс".
Домой я приехал уже безо всяких романтических восторгов, а тут явился Валентин со своим бобиком узнать, как мои дела на любовном фронте. Увидев, как я смешиваю краски, сказал сочувственно:
