Сикст был все в том же приподнятом настроении. — Каждое утро, господин следователь — сказал он, придвигая поближе стул — к окну моей камеры прилетают два голубя. Один серый с белыми пятнышками на крыльях. У другого такие же точно коричневые пятна. Кормлю их хлебом. Они прилетают всегда в одно и то же время. Я жду их. В них что-то от великой чистоты… — Может, вы и правы — заметил он. — Не придавайте только, пожалуйста, их появлению символического смысла… — Отчего бы мне этого не делать? — улыбнулся Сикст. А он подумал: любопытно, что они могут символизировать? Но не хотелось в начале допроса раздражать арестованного. — Я часто размышляю о смерти — продолжал Сикст. — Смерть не существует вне моральных категорий. Иначе говоря, мы должны придавать ей моральный смысл. Часто размышляю… Я убежден, что моя жизнь близится к концу… — Отчего же такие мысли? — осведомился он. — Вы что, плохо себя чувствуете? — Напротив — ответил Сикст. — Чувствую себя превосходно, если учесть условия, в каких живу. Никогда я не думал, что вид птиц на подоконнике может таить в себе какой-то моральный смысл. Если мы сами, конечно, несем в себе что-то очищающее. — Ищите лучше моральный смысл не в смерти, а в жизни… — прервал он его. — Вы заблуждаетесь, господин следователь — не унимался Сикст. Он держался все более самоуверенно, напоминая мэтра или проповедника. — Смерть — об этом вам скажет любой врач — отнюдь не то, что совершается в одно мгновение. Мы умираем каждый день, каждый час. Это то, что нам присуще. Мы дозреваем до нее. Дорастаем. Я не имею в виду, что замирают биологические процессы. Меня интересует процесс, который измеряется моральными категориями. — Прелестно — ответил он. — Но учтите, с меня хватит расплывчатых бесед о морали. Мне вот что хотелось бы знать. Был у вас с ней разговор о том, чтобы вам уйти из монастыря? — Да — ответил Сикст. — Много раз. — И вы всегда говорили одно и то же? — настаивал он. — Я ощущал в то время — начал Сикст — удивительную двойственность. Я любил эту женщину. Я все более и более в ней нуждался. Все мои мысли были связаны с нею. И вместе с тем я чувствовал: нельзя нарушить монашеский обет. Смею вас уверить: это не была приверженность к удобствам, желание продлить предосудительную связь. Я ездил в Варшаву — мои поездки становились более частыми и более длительными, — и мы проводили все время вместе. Я был счастлив, и она, как я думаю, была счастлива тоже. И все-таки сколько она ни просила меня оставить монастырь, я каждый раз отвечал ей, что это невозможно. Она говорила, что нет оснований для опасения, будто мне не приспособиться к новой жизни. Она глубоко верила в то, что это возможно. Считала, что надо уехать куда-нибудь подальше. Туда, где никто не проникнет в нашу тайну. Я объяснял, что тут не проблема устройства новой жизни, что иные, более глубокие причины, уходящие корнями в данный мною когда-то обет, связывают меня навсегда с монастырем. Ей было не понять, как я могу существовать так. Если это вопрос веры — рассуждала она — то можно попробовать освободиться от обета. Можно поехать с этим даже в Рим, умолить папу римского. Наверно, она где-то это вычитала. Я просил, чтоб она об этом забыла. Как можно забыть о будущем? Я не знал, что на это ответить. «Может, мы оба — говорил я в отчаянии — не дозрели еще до решения?» — «Какого? — спрашивала она с гневом. — Разве мы не нуждаемся друг в друге больше, чем когда-либо прежде?» Мы нередко совершали долгие прогулки вдоль Вислы. Заканчивали их возле Цитадели^[4]. Порой мне казалось: исполнение надежды на лучшую жизнь совсем близко, не дальше, чем тот берег, который виднеется за отмелями и деревцами, растущими у воды. Там, где зеленая, а затем синяя линия на горизонте. Надо лишь переплыть эту воду. — Долго ли мне ждать? — спрашивала она. И повторяла этот вопрос дома, в магазинах, куда мы заходили за покупками, в театре, куда она затащила меня впервые в жизни. Я умолял ее быть терпеливей. Знал, что она страдает, но и сам страдал. Возвращаясь в монастырь, я много часов проводил в пустом соборе. Перед закрытой пологом чудотворной иконой молился о ниспослании помощи. И ответа не получил. Я опасался разговора с опытным исповедником. Догадывался, что он может мне сказать, и не верил в пользу его советов. Может, я ошибался? Может, тут-то и надо было открыть свое сердце другому человеку? Все реже — даже тогда, когда я стоял, преклонив колени, в темном соборе перед единственной тлеющей красной лампадой, — я допускал мысль, что мы можем существовать врозь. В состоянии ли вы понять меня?.. — Вопрос, признаться, удивил его. Но во взгляде Сикста читалась мольба, ожидание помощи, которую он должен оказать. — Нет — ответил он. — Мне непонятны ваши сомнения. Вы нарушили данный вами обет. Не оставалось ничего иного, как объявить об этом факте. Вы стали бы свободным человеком. Могли бы жить честно. — Свободным? — повторил Сикст. — Разве обет можно нарушить? — Должно — ответил он не задумываясь. — Если вы апеллируете к нравственности. Однако вы струсили. — Это верно — согласился Сикст. — Но отвагу я понимаю по-другому, господин следователь. Я не отрекался от всевышнего, который меня отметил. — А было трудно снять обет? — спросил он. — Не знаю. Всерьез я никогда об этом не думал. — Выходит, вы предпочли обманывать других и даже украли сокровища из монастыря — продолжал он. — Втянули в грязное, безнравственное дело женщину, которая вас любила, за которую вы были в ответе… — Он хотел добавить: оскорбили господа, в которого верили, — но Сикст его перебил. — Я предпочел, господин следователь, взять все грехи на себя, но не хотел разрубать тех уз, которые были завязаны мною добровольно. Они были важнее. — И потому — взорвался он, не в силах сдерживать больше накопившийся гнев — выбрали преступление! — Сикст не спускал некоторое время с него взгляда, словно понимая, что следователь должен дать выход своему возмущению. Убежденный в несовершенстве санкций, какие изобрели люди, устанавливавшие нормы общественной жизни, он не желал — по-прежнему не желал — принять к сведению, что и высший, по его мнению, сверхчеловеческий закон, тоже является законом, созданным человеком. — Простите, мне не стоило говорить этого… — Отчего же, господин следователь — удивился Сикст. — Ладно, ладно — пробормотал он, убирая бумаги, среди которых были и выписки из прочитанных накануне писем — хотя они ему в этом разговоре не понадобились. — У меня сегодня дурной день… — Он посмотрел в окно. По небу плыли темные тучи. — Наверное, будет дождь… — И решил отказаться на ближайшие дни от разговоров с Сикстом. Материала накопилось достаточно. Надо хорошенько его проанализировать. Установить очередность дальнейших поисков, чтоб не затеряться в дебрях словесных излияний, монологов, каверзных — со стороны Сикста, о чудо! — вопросов и ответов. Была еще одна причина. Последнее время Сикст до такой степени разговорился, словно решил его доконать. В камере он не будет пускаться в разглагольствования. Наскучит надзирателям. Он попросил, чтобы из тюрьмы доставили Дамиана. Он уже наслышался о нем от здешнего следователя, который не раз его допрашивал. Несколько дней назад председатель со злостью заметил, что монаха придется выпустить, во время процесса он не будет находиться под стражей. Кто-то прибегнул вновь к давлению, и почти наверняка его придется освободить. Вошел высокий, видный мужчина. Может быть, более чем высокий. Широкий в плечах, с огромным животом, на который, сцепив пальцы, он положил свои руки. Облачен в белую сутану. Ему, по-видимому, разрешили носить монашеское одеяние. Дамиан прошел по кабинету твердым решительным шагом и, не ожидая разрешения, опустился на стул. — Я разговаривал со своими адвокатами — сразу заговорил он. — Мне сообщили, что следствие по моему делу завершено. Чего же от меня еще требуется?.. — Он ни словом не обмолвился об освобождении. Значит, его осторожные адвокаты не сообщили ему пока о такой возможности. — Вам сказали правду — ответил он. — Следствие по вашему делу завершено. Но не завершено следствие по делу ваших друзей. — О каких друзьях вы говорите? — перебил он бесцеремонно. — Не следует отрекаться от друзей в беде — улыбнулся он. — Вы отлично знаете, о ком я говорю… — Догадываюсь — процедил сквозь зубы Дамиан — вы имеете в виду Сикста. Но каких еще друзей вы собирались мне подсунуть? — Насколько мне известно — кроме вас — он подчеркнул это — другом Сикста был также Леон. Тот самый, который исчез после ограбления монастырской сокровищницы. Пока что мы его не отыскали, а у нас хорошие связи с криминальной полицией всей Европы. — Я попрошу! — воскликнул с раздражением Дамиан. — Леон никогда не был моим другом. — Друзья наших друзей… — начал он. — Вы что, пригласили меня сюда выслушивать афоризмы? — Дамиан нахмурился. — Отнюдь — и тут он постарался сосредоточиться. С чего начать? — размышлял он. — С показаний хозяйки тайного борделя, где бывал Дамиан? Для него это слишком большая неожиданность. Если сослаться на показания Сикста, очерняющие друга, Дамиан может вообще отказаться отвечать на вопросы. — Вам было известно, что находилось в диване, который Леон помог вывезти Сиксту из монастыря? — На этот вопрос я отвечал уже сто раз! — воскликнул Дамиан. — Я уже сообщал, что в это самое время я отправлял богослужение. Меня не было во дворе, и я не видал никакой выезжающей из монастыря пролетки. — Понятно — согласился он. — Когда же в таком случае вы узнали, что Сикст убил человека? — И об этом я говорил — выдавил Дамиан из себя со вздохом. Увы, он не мог отрицать, что знал об убийстве. Именно он, когда в монастыре впервые появилась полиция — после бегства Сикста и Леона — отправил по условленному адресу в Варшаву сообщение о том, что тучи сгущаются над головой. — Я уже говорил: отец Сикст явился ко мне в келью в тот вечер и сказал, что должен признаться в совершенном им страшном грехе. Это было на следующий день после того, как тело вывезли из монастыря. Я удивленно спросил, считать ли этот разговор исповедью, он ответил отрицательно. Сказал, что ему надлежит взвесить сначала все на весах совести и лишь потом он будет готов к исповеди. Я удивился еще больше и посоветовал ему отложить разговор до следующего дня, когда он немного успокоится. Я видел, как он взволнован. И тут он открыл мне то, что произошло в его келье накануне. Просил, чтоб я никому об этом пока не сообщал, потому что сам собирается поговорить с настоятелем. Сикст был моим другом. То, что я услышал, потрясло меня до глубины души. Я обещал молчать. Я поступил неправильно. Моим долгом было — не считаясь с тем, что нас связывает дружба, — немедленно известить об этом братию. Большой вред я нанес своим молчанием монастырю… — Какова была реакция Сикста? — перебил он Дамиана. — Так ведь можно — поморщился монах — зачитать соответствующее место из показаний, которые я подписал своим именем… — Отвечайте на вопросы! — ударил он кулаком по столу. Он уже не владел собою. И в ту же секунду пожалел об этом. Не стоило так горячиться. Не только ради интересов дела, но также из уважения к самому себе. Хотя наглость Дамиана превосходила все ожидания. — Господин следователь — начал монах, помолчав, голосом, в котором чувствовалось ледяное спокойствие — криком вы меня не испугаете. Все это можете оставить при себе. — Пожалуйста, не забывайте — перебил он вновь Дамиана — вам не дано право комментировать мои вопросы, ваша обязанность говорить правду. Если мое обращение к вам — как к гражданину — не дает результатов, я обращаюсь к вам как к духовной особе, чьим долгом, как мне известно, является правдивость всегда и во всем… — Дамиан улыбнулся, с явным _# удовлетворением. — Постараюсь пойти навстречу вашим пожеланиям. Мои адвокаты сообщили, что я имею право отказаться от дачи показаний. — В данном случае меня не интересуют советы ваших адвокатов… — Хочу обратить ваше внимание — продолжал Дамиан — я отвечаю здесь по доброй воле. — Он задумался на минуту. — Сикст начал с первой встречи с Барбарой. Рассказал, что его с нею связывало и сколь сильным было его чувство. В августе — а их связь продолжалась, кажется, несколько месяцев — эта женщина стала проявлять все больше беспокойства по поводу будущего. Короче, настаивала, чтоб он вышел из ордена. Не могла поверить, что он не в состоянии этого сделать. Он подозревал, что она намеревается по-иному устроить свою жизнь. Это, как он говорил, было невыносимо. Сикст обдумывал разные способы привязать ее к себе навсегда. И тут ему пришел в голову этот страшный — он подчеркнул это слово — замысел. Он решил выдать Барбару замуж за своего двоюродного брата. Ему казалось, что это как раз подходящий человек для этого. Он сочетал их святыми узами и не задумался при этом — а задуматься следовало, — что увеличивает тем самым свою и без того огромную вину. И они условились с этим мужчиной — а это был молодой, очень бедный железнодорожный служащий, — что, получая пожизненное материальное обеспечение, какое ему гарантирует Сикст, тот будет играть на людях роль супруга Барбары. Но только на людях! Он был посвящен в тайну их отношений. Кажется, он согласился без колебаний. Еще Сикст рассказывал, что его двоюродный брат жаловался все время на какой-то недуг. Не знаю, какая это была болезнь. Сикст сочувствовал молодому человеку. Даже молился за него. Советовал ему обратиться к хорошему врачу и сделать необходимые обследования. Не знаю, выбрался ли тот в конце концов к врачу и рассказал ли Сиксту о результатах своего визита. Но это сообщение, как я полагаю, повлияло на безумный план Сикста. Он отправился в Варшаву. Обсудив все с Барбарой, которая дала согласие с равнодушием легкомысленной грешницы, он обвенчал их пред алтарем костела Визиток. Несколько месяцев все шло своим чередом, ничто не предвещало трагедию — Дамиан повторял это, словно играл затверженную роль, речь лилась плавно, без участия мысли. А сам следил за ветвями, качавшимися за окном, за быстрыми движениями пера, которым водил протоколист, записывавший его показания. Дамиан старался говорить не слишком быстро, чтоб тот поспевал за его рассказом. И это вызывало определенное беспокойство. Он понял, что Дамиан повторит то же самое слово в слово и перед судом. Приходилось следить за каждой деталью. — Наконец — продолжал он — в одном из писем, которые Сикст сам брал на почте — а письма приходили меж тем все реже — Барбара сообщала, что большую часть свободного времени проводит с мужем. Это был первый сигнал тревоги. Вскоре появились другие. Однажды Сикст Приехал без предупреждения в Варшаву. И застал их вдвоем. Близилась ночь. Братец молчал, а Барбара заявила со смехом, что он как-никак ее законный супруг. Затем все же выставила его из дому. Какое-то время все оставалось без изменения. Пока не пришло письмо. Барбару, кажется, в его содержание не посвятили, в чем лично я сомневаюсь. Брат в этом письме категорически требовал прекратить дальнейшие визиты в Варшаву и грозил Сиксту, что все откроет, если тот не примет его условий. Сикст растерялся. С этого момента он стал подозревать, что этот дьявольский план — все, впрочем, было здесь делом дьявола — инсценировала сама Барбара. Страх мешался с гневом. Гнев с ревностью. Сикст признался мне, что страшнее всего была именно ревность, мутившая рассудок. Он чуть было не обезумел. Отправился вновь в Варшаву, подгоняемый страхом неизвестности. Брата он не застал. Барбара прикинулась, будто ни о чем не подозревает. Вместе с тем держала себя самоуверенно. Он осыпал ее подарками. Стал оставлять больше, чем обычно, денег на ведение хозяйства. Вернулся, немного успокоенный. По-прежнему ежедневно бегал на почту, но писем пока не было. Затем получил второе письмо. Оба эти письма он впоследствии уничтожил. Знаю только, что брат требовал срочного ответа. Он назначил день, когда сообщит обо всем церковным властям, попутно дал понять, что не ограничится этим и устроит публичный скандал. Итак, шантаж. Надлежало действовать как можно скорее. Сикст решил поговорить с кузеном в монастыре. Не в Варшаве. Здесь он чувствовал себя уверенней. Мог навязать свою волю сообщнику. И то, что рядом не было Барбары, тоже имело свое значение. — Дамиан задумался. — Меня больше всего поразило в его рассказе неизменное отношение к этой женщине. Он утверждал, что любит ее. Это не позволило ему увидеть истинное обличье предмета своего обожания. Тем временем брат согласился приехать. Сикст встретил его на вокзале. Прямо оттуда они отправились в монастырь. В келье Сикст сразу перешел к делу. Сказал, что все трое совершили великий грех. Что его вина несомненна, но какая-то доля вины приходится и на них, ибо все они соучаствовали в грехе. Сказал далее, что любит Барбару и что не может от нее отказаться. Сулил деньги. Братец не соглашался ни на какие условия. Говорил, что из-за этого фиктивного брака жизнь у него сломана. Сикст обещал начать немедленно хлопоты о разводе в Риме. Это потребует времени, но получить согласие на развод вполне возможно, тем более что дело не дошло до близких отношений. Тогда братец разразился смехом и заявил, что вот уже три месяца, как он находится в близких отношениях с Барбарой. Он съезжал от нее только на время визитов Сикста. Это был страшнейший удар. Сикст говорил, что в ту минуту был близок к обмороку, казалось, весь мир обрушился ему на голову. Братец же со своей стороны твердил, смеясь, что не помышляет о разводе, что полюбил Барбару, которая отвечает взаимностью на его чувство. И в подтверждение показал привезенное с собой письмо. Вульгарное по выражениям и беспощадное по сути, оно было написано, несомненно, ее собственной рукой. Тогда Сикст ударил его по лицу. Завязалась борьба. Сикст помнит, что тот изо всех сил колотил его головой о стену. На какое-то мгновение Сикст потерял сознание. Очнулся, но противник все бил и бил в ожесточении. Именно тогда он схватил лежавший под кроватью топор и ударил. Раз и еще раз. Сатана свершил свое дело. Сиксту казалось, он во сне… Я не поверил, что это правда. И не знал, как мне быть. Я спросил, откуда в его келье топор. Он ответил, что принес его из мастерских перед поездкой на вокзал. Принес без определенного умысла. Я повторяю все время, господин следователь, его слова — продолжал Дамиан — ничего не комментирую. Я знал Сикста много лет. Но не предполагал, что этот человек окажется столь великим грешником. У него не природа преступника. Каждый из нас, господин следователь — продолжал он, переходя на шепот — может очутиться в тех же сетях, если только отвратит свой взор от видения страшного суда. — Что было дальше? — спросил он. — Сикст сказал, что топор выпал у него из рук. Кровоточащее тело лежало на полу. Сикст рухнул на постель. Отдался великому непреодолимому плачу. Затем встал и отпустил грехи умирающему. Вновь упал на постель. Он не представлял себе течение времени. Очнулся. Позвал Леона. Велел поклясться, что тот никому не выдаст тайны. Они решили бежать вместе из монастыря. Леону следовало проникнуть в монастырскую сокровищницу, вынести оттуда драгоценности, отправиться по условленному адресу, где через какое-то время они должны встретиться и решить, что делать дальше. Но в первую очередь надлежало уничтожить следы преступления. Во всем помогал Леон. Никто в монастыре не знал, какое страшное дело совершилось в его стенах. После того как был вывезен диван с упрятанным в нем трупом — это было сделано по предложению Леона, — тот в самом деле проник вечером в монастырскую сокровищницу и совершил дерзкую кражу. Исчез он на следующий день утром. Канул, будто камень в воду. Сикст был еще в монастыре. Его терзали страшные угрызения совести. Именно тогда он и посетил меня. Сатана не раз становился на моем пути. Впустив Сикста, я ощутил его дыхание. При разговоре Сикст назвал случайно адрес, где предполагал встретиться с Леоном. Там они собирались поделить награбленное. Собирались также составить дальнейший план действий. Я не заметил, как он вышел из кельи. Я молился после его ухода, преклонив колени, много часов подряд. Так продолжалось до вечера. Обеспокоенный моим отсутствием, отец Павел заглянул в келью. Говорят, у меня был вид смертельно больного человека. Я ничего так и не выяснил. Я был уверен, что Сикст уже поговорил с настоятелем. В тот же вечер обнаружили, что сокровищница разграблена и что из обители исчез и отец Сикст. Двумя днями позже — не буду рассказывать, что происходило все это время в моей душе, — в монастыре появилась полиция, и началось следствие. Все открылось, и я отправился на почту, чтоб послать эту несчастную телеграмму по запомнившемуся мне адресу, в то место, где Сикст условился встретиться с Леоном. Я поступил так, ибо знал: надлежит предпринять все возможное, дабы исправить содеянное. Я опасался, что обоих арестуют, думал, что будет лучше, если они исчезнут, провалятся сквозь землю. Я действовал по своему собственному усмотрению, никого в это не посвящая. Лишь когда полиция явилась меня арестовать, я сообщил настоятелю правду. Меня вело малодушие. Признаюсь, я забыл о святом призвании и нанес великий вред своему монашескому ордену. Буду каяться до конца дней… — Он умолк. Главная часть показаний — это, конечно, эпизод в келье Сикста. Дамиан пытался внушить, что Сикст, спровоцированный двоюродным братом, действовал в состоянии возбуждения, не отдавая себе отчета в происходящем. Делал он это убедительно, тонко, без излишней навязчивости. Правда выглядела, разумеется, иначе. Сикст думал об убийстве своего гостя еще до его приезда. Тогда, когда раздобыл топор. Это было неопровержимой уликой. Может, рассчитывал, что брат откажется от всего в последнюю минуту. В противном случае был готов совершить преступление. И осуществил свой план. Он ждал, не припомнит ли Дамиан кое-что еще — может быть, ту самую деталь, которая была для него всего важнее. Верно, под влиянием собственного рассказа агрессивность Дамиана исчезла. Он молчал, прикрыв веки. Советы адвокатов выветривались, надо полагать, у него из головы. Он думал, по-видимому, о своей роли в этом деле. Может, прикидывал, не станет ли для него с течением времени это преступление чем-то вроде легкого воспоминания, лишенного реальности. Однако обстановка, в которой он находился, не благоприятствовала таким предположениям. — Не хотите ли чего добавить? — осведомился он, прервав затянувшуюся тишину. — Не ускользнула от вас какая-нибудь существенная деталь? — Дамиан открыл веки. У него были ярко-голубые с золотым отливом глаза, напоминавшие глаза хищника. — Сикст — сказал монах, помолчав — говорил еще вот о чем: в ту минуту, когда он понял, что тот, на полу, умирает, он наклонился к нему и дал отпущение грехов. — Опять сощурил веки. — Я полагаю, это для вас не существенно… — Нет, отчего же? — Дамиан пожал плечами. — Для следствия, какое вы тут ведете, этот факт не может иметь значения. — Напротив! — он налил воды в стакан и протянул Дамиану. Монах даже не поблагодарил. Выпил, отставил пустой стакан. — Эта подробность имеет для меня — добавил он — очень большое значение…