Та нога, а точнее, ступня и сделает самое главное и все решит, именно этой ступне командира вся карательная группа будет обязана точным выполнением порученного ей задания; та ступня в сверкающем — и это вытянули из обвиняемых и свидетелей судья и прокурор — сапоге нетерпеливо ковыряет мягкую землю и подстерегает момент, когда сделать решающее движение.
До конца книги протоколов осталось всего несколько страниц, на них все пережевывается и пережевывается то, что непосредственно предшествовало решающему движению этой ступни; вплоть до последнего слова отца, слова, которое он произнес, а точнее, прокричал уже с самой высокой точки опоры, перед самой потерей, почти одновременно с потерей точки опоры, когда отец был еще на земле, но, собственно говоря, уже между землей и небом, когда ступня командира еще его не сделала, но, собственно говоря, уже сделала тяжелым плодом дерева.
Только теперь я заметил, что все на меня смотрят — стоящая возле кровати Б. М. группа людей, заслоняющая от меня его лицо, и больные с других коек.
Только теперь я заметил темный, тонкий наконечник кислородного баллона.
Я поймал на себе взгляды двух женщин, старой и молодой, и трех мужчин, когда перестал смотреть на голые ноги Б. М., поднял голову и приблизился к его кровати; и во всех взглядах, обступивших меня в двадцать пятой палате больницы, я читал вопрос — кто ты, молодой человек, что привело тебя сюда, что связывает тебя с умирающим…
Кто знает, как долго смотрели бы они на меня изумленными взглядами, измученные неведением и желанием узнать обо мне, если бы из-за этой стенки, воздвигнутой его близкими, не донесся плаксивый голосок, тотчас моментально все глаза и все головы отвернулись от меня и обратились к кровати больного.
Ноги Б. М. были открыты до колен, дальше их прикрывало одеяло, на нем покоились руки, отделенные одна от другой выпуклостью одеяла; поэтому я видел только краешек левой руки, а правая, то есть та, которую я так хотел увидеть, лежала на виду — желтая, набрякшая, скрюченная, большая рука лесоруба.
На отрезке пути от порога дома до края полей в ней был револьвер, на полях револьвер пошел за пояс, а его место заняла плетка; в прибрежных зарослях плетка перешла в левую руку, а правая сжала револьвер.
В лодке плетка пошла за пояс, потому что левая должна была придерживать петлю на шее, а в правой по-прежнему был револьвер.
Когда отец лежал в сыпучем песке на другом берегу и, выплевывая его, последний раз умолял о пуле, она также держала револьвер; она даже сулила надежду отцу, лежавшему в ожидании желтых, круглых пятен, какие — как говорят знающие люди — являются взорам людей, которым выстрелили в затылок, в ожидании того «полета» на руках собственной матери, который тоже — как рассказывают умудренные старики — привилегия тех, кому выстрелили в затылок.
Но та рука, раскачивающаяся над головой отца, отказала ему в благодатной смерти от пули; самым жестоким оказался тогда указательный палец, тот толстый, ленивый палец, свободно лежащий в ободке курка; а достаточно было, чтобы сочувствие и милосердие, убегающие из тела и души, задержались бы в указательном пальце, который сейчас необыкновенно подвижен, он как бы говорит вместо больного, ибо у того на слова уже нет сил, его хватает только на невразумительный, тихий стон.
Те пятеро по-прежнему заслоняют от меня его лицо, я вынужден подойти к Б. М. со стороны ног, чтобы увидеть его лицо.
Что я могу сказать об его лице; оно уже принадлежало не ему, а кислородному баллону, с которым оно было соединено специальными трубочками, воткнутыми в ноздри; оно как бы перестало быть лицом человека и превратилось в часть кислородной аппаратуры.
Когда я внимательно присмотрелся к нему, то заметил, что не только его лицо прикреплено к специальному аппарату, но в левую руку воткнута толстая игла, соединенная тонкой трубкой с большим сосудом, наполненным красной жидкостью, вторая игла воткнута в вену левой ноги и закреплена пластырем; он был подвергнут той жестокости спасения жизни, обреченной на уход, жестокости, которая помогает смерти испробовать разные приемы, например поиграть в мимолетную благосклонность или поиграть с жизнью так, как играет кошка с мышью.
Когда он время от времени раздувал щеки, что делало его маленькое лицо похожим на рожицу капризного ребенка, это тоже была шутка смерти; шуткой были и набегавшие и сбегавшие морщины на его высоком лбу, от чего его редкие волосы вставали ежиком; смерть, играя, милосердно дарила ему крупицы жизни, чтобы дать возможность широко открытыми глазами спокойно, сознательно посмотреть на окружающих его людей.
Он увидел меня, удивился и молча спросил — кто ты, молодой человек? И всех заставил смотреть на меня с тем же немым вопросом.
А мысль моя тотчас улетела к постаментику из торфяных брикетов, на которых стояли ступни отца, я мысленно пробежал путь от ступней отца, стоящих на постаментике и ожидающих, пока кто-то из карательной группы закончит манипуляции, которые не позволят его стопам коснуться земли, когда Б. М. быстрым ударом ноги развалит под ними опору.
Итак, я мысленно пробежал путь с минуты, когда правая нога Б. М. в высоком сапоге подстерегала момент для удара по торфяным брикетам, до минуты, когда игравшая смерть подарила Б. М. полное сознание.
Итак, я могу сказать, что я настиг Б. М. и свершил месть, не мною найденную, ибо я не сумел ее выбрать, хотя и пробовал и мысленно обдумывал много ее вариантов, хотя, памятуя первый пункт завещания отца, который в моем представлении призывал к мести, я рядился в доспехи грозного мстителя.
Я не сумел выбрать месть, я не знал, что я должен — разжечь ли в Б. М. боль души, или нанести ему телесную боль, или же, ни с чем не считаясь, взять за основу тот старый принцип — око за око, зуб за зуб.
Я мчался к Б. М. вслепую, не имея никакого плана возмездия; с одной стороны, опасаясь, что, настигнув его, я окажусь беспомощным, а с другой — надеясь, что, когда окажусь перед ним, месть определится сама.
И наконец я настиг Б. М., передо мной спокойные глаза человека, находящегося в сознании; но находящегося в сознании благодаря шуткам и — можно сказать — ироническим проказам смерти, которой вот-вот наскучит игра в мимолетную благосклонность; поэтому я не должен медлить, я должен спешить.
Человек из карательной группы, забравшийся на дерево, сказал — готово, — и правая нога Б. М. в высоком сапоге быстро отлетела назад, поскольку дело решал хороший размах; через какую-то долю секунды она стремительно уткнется в препятствие, развалит его, рассыплет, превратит в груду разбросанных по земле черных торфяных брикетов.
— Я сын А. В., перед вами Я. В., доктор социологии, — так ответил я на немой возрос Б. М. и членов его семьи; и этим ответом наверняка воспользовалась смерть, приобщив его к своим играм и забавам, одарив умирающего еще одной минутой сознания; Б. М. сделал головой едва заметный утвердительный кивок и замер; зато правая рука долго еще не могла успокоиться; она то выпрямлялась, разгибала ладонь, как бы желая пожать руку, то вновь сжималась, словно хватала оружие; указательный палец выбился из шеренги пальцев и двигался сам по себе, как бы находясь в ободке курка.
Правая ступня Б. М. с широкого размаха ударила по торфяному постаментику; но прежде чем ударила, а возможно, и одновременно с ударом либо после удара, когда ступни отца, потеряв точку опоры, начали тянуться вниз и кончиками пальцев дотянулись только до верхушек стебельков хилой высокой травы, в какое-то из этих мгновений вверху в ветвях послышался крик — сын! Словно прокричало дерево.
Когда была та секунда, тот миг, в который голосом отца крикнуло дерево, я теряюсь в догадках, ибо и протоколах об этом написано кратко; судья, прокурор и защитники не растягивают, не разбивают на секунды и тем более на доли секунды ту границу жизни и смерти; они отбрасывают воображение, они стремятся к незыблемым, четким и неопровержимым фактам и не могут дробить время на слишком короткие мгновения и тем более молоть его в муку.