Городок безлюден, дома раскинуты далеко друг от друга, между ними пустыри, улицы с выбоинами; мне известно лишь, что Б. М. живет в этом городке, но я не имею представления, где именно он живет и работает.

Угрюмая и подозрительная сестра Б. М. наверняка знает его точный адрес, но она не назвала мне даже города, сказала только — уехал на западные земли — и захлопнула перед носом дверь; а представитель местных властей сообщил мне лишь название города.

Перед одним домом на скамейке сидит старик, я останавливаюсь и спрашиваю о Б. М.; старик поднимается со скамейки, подходит ко мне, несколько раз повторяет имя и фамилию, которые я назвал ему, напрягает память, даже глаза прищуривает от этого напряжения памяти и воображения; наверняка он мысленно перебирает людей, которых знает и встречает здесь.

Это продолжается довольно долго, но усилия его напрасны; он втягивает голову в плечи, весь сжимается, сгибает ноги в коленях, размахивает руками, качает головой, поворачивается всем туловищем; я вижу его муки тела и души, что означает и желание и невозможность помочь мне.

Иду дальше; мне страшно хочется увидеть убийцу моего отца; любопытно, как он выглядит, как одет, как ходит, меня интересует все, его лицо, а в лице каждая деталь, глаза, лоб, нос, рот; какие у него волосы, если он не облысел, как говорит, какие у него руки, правая рука у него какая, та, которая работала плетью, дулом револьвера, тянула за веревку; пальцы правой руки, особенно указательный, который не поддавался на мольбы ни в поле, ни на другом берегу реки, когда отец коснулся песчаной дюны и когда после этого упал под ударами.

А ведь речь шла не о выборе между смертью и жизнью, а о выборе между смертью и смертью, речь шла о замене веревки пулей; но даже этого не сделал указательный палец и неподвижно покоился на курке, самое большее, может быть, лишь слегка дрогнул, когда отец давился и плевал землей и когда вместе с песком вырывались слова — умоляю, пулю; указательный палец был так безжалостен, ему была недоступна даже жестокая жалость, он не позволил свершить выбор между двумя видами смерти.

Я брожу по городу уже добрый час, навстречу мне идет пожилой мужчина, может быть, это Б. М.; спрошу его, не знает ли он гражданина Б. М.; а если он и есть Б. М. и ответит мне — это именно я; нет, я предпочту, чтобы мне его указал кто-нибудь другой; а может, все-таки спросить, но поздно, он прошел мимо; я смотрю на его спину, он может быть Б. М., возраст подходящий.

Прежде чем я отомщу, мне хотелось бы насмотреться на Б. М.; я никогда еще не видел человека, который лишил жизни другого человека; возможно, я и на такого смотрел, не зная, что он кого-то убил; возможно, он не раз был рядом со мной, проходил мимо меня, касался меня, улыбался мне, возможно, подавал мне обед в ресторане, возможно, меня учил тот, кто убил человека; да разве трудно встретить такого; их в большом количестве производил тот странный, престранный мир юности наших отцов.

Но здесь особый случай, здесь речь идет не об убийстве незнакомого мне человека, или знакомого, но безразличного мне, здесь речь идет об убийстве моего собственного отца.

Так, пожалуй, нет ничего удивительного, что прежде, чем я отомщу, и, собственно, уже начав мстить, я хочу насмотреться на Б. М.; хочу даже коснуться его; я приложил бы, пожалуй, даже ухо к его груди, чтобы послушать, как бьется его сердце.

Никогда я не касался убийцы, зная, что он убийца; по, пожалуй, касался, не ведая того; возможно, не единожды я пожимал руку человеку, который совершил нечто такое, пусть незначительное, но достаточное для того, чтобы лишить другого жизни, ну, хотя бы легкий толчок, легкий удар, вышибающий подставку из-под ног, которые после этого уже никогда не коснутся земли.

Если бы я свершил возмездие, такое, какому учит Ветхий завет, тогда я смог бы сказать, что видел двух людей, которые лишили человека жизни; ибо одним из тех, кого я увидел бы, был убийца моего отца, а второго я мог бы увидеть в любую минуту, встав перед зеркалом.

А постаментик, находившийся под ногами отца прежде, чем Б. М. ловким, быстрым движением развалил его, был наскоро сложен из торфяных брикетов, сушившихся на болотистой пустоши вокруг слегка возвышавшегося над болотом сухого островка, на котором росло несколько старых деревьев, удивительно пригодных под виселицу, готовых в любой момент предоставить свои раскидистые ветви любой карательной группе, желающей провести свою работу без шума; а поскольку болото доставляло еще и сухие торфяные брикеты для постаментика под ноги, то и раньше к этому месту охотно направлялись разные карательные группы.

До сего дня стоят эти старые жестокие деревья и словно скучают и удивляются легкости своих ветвей, распростертых на все четыре стороны света и как бы молящих о тяжелых плодах, которых теперь нет и которых было предостаточно в том странном, дьявольски странном мире юности наших отцов.

Та ночь была довольно светлая, месяц пробивался сквозь тучи, и уже издали можно было увидеть деревья-виселицы; а когда каратели, медленно продвигаясь и соревнуясь в доброжелательности и почти изысканной вежливости по отношению к пленнику, дошли до края болота, тогда стали видны и черные пузатые холмики, заботливо сложенные из торфяных брикетов.

Судья (к Б. М.). Какую команду, обвиняемый, вы отдали своим людям, когда оказались на краю болота?

Б. М. Я распорядился каждому взять по несколько брикетов.

Судья (к Б. М.). Для чего были нужны эти брикеты?

Б. М. (молчит).

Судья (к Б. М.). Повторяю вопрос, для чего были нужны эти торфяные брикеты?

Б. М. Известно, для чего.

Прокурор (к Б. М.). Это не ответ, попрошу ответить суду, для чего были нужны торфяные брикеты?

Б. М. (молчит).

Судья (к Б. М.). Обвиняемый, я прошу вас ответить, для чего был нужен торф?

Б. М. Под ноги А. В.

Судья (к Б. М.). Вместо скамейки?

Б. М. Вместо скамейки.

Прокурор (к Б. М.). Слышал ли приговоренный к смерти команду, какую вы дали людям из карательной группы?

Б. М. Пожалуй.

Судья (к Б. М.). Говорилось ли что-нибудь во время сбора торфяных брикетов?

Б. М. Нет.

Прокурор (к Б. М.). И никто не спрашивал, сколько брикетов взять?

Б. М. Известное дело, одним брикетом больше, одним меньше, разницы никакой.

Судья (к Б. М.). Почему никакой разницы?

Б. М. Это неважно.

Прокурор (к Б. М.). Почему неважно?

Б. М. (молчит).

Прокурор (второму обвиняемому). Почему неважно?

Второй обвиняемый. Потому что неважно, какой под ногами постаментик.

Прокурор (к Б. М.). Почему это неважно?

Б. М. Можно регулировать иначе.

Судья (к Б. М.). Как иначе?

Б. М. (молчит).

Прокурор (к Б. М.). Обвиняемый, объясните, как иначе?

Б. М. (молчит).

Прокурор (второму обвиняемому). Что имеет в виду обвиняемый Б. М., когда говорит — неважно, какой под ногами постаментик, можно регулировать иначе?

Второй обвиняемый. Он имеет в виду, что можно регулировать веревкой.

Судья (второму обвиняемому). Что?

Второй обвиняемый. Ну, то.

Судья (второму обвиняемому). Что значит: ну, то?

Второй обвиняемый. Ну, известно что, ну…

Судья (второму обвиняемому). Попрошу говорить яснее.

Второй обвиняемый. Ну то, что стало с А. В.

Прокурор (второму обвиняемому). А что стало с А. В.?

Второй обвиняемый. Известно, что стало.

Прокурор (второму обвиняемому). Обвиняемый, назовите то, что стало с А. В.

Второй обвиняемый. А. В. был повешен.