Судья (мальчику). Что было потом?
Мальчик. Когда они наплясались и напелись, один смердила накинул на ясновельможную паненку свою куртку, и они вышли из погреба.
Затем главный свидетель рассказывает, что когда они вышли из погреба, то прошли узким проходом между развалинами совсем рядом с ним, но не заметили его, потому что он спрятался поглубже в развалинах, что, впрочем, было нетрудно сделать, поскольку обломки разбитого снарядом дома образовали многочисленные дыры и укрытия; главный свидетель рассказывал еще, что, когда они проходили рядом с ним, до него долетел приятный запах, смердилы выкупались в старом, дорогом вине, и вино смыло с них вонь, которой они были пропитаны с детства, можно сказать, пропитывались в течение нескольких поколений, и так, надушенные, словно важные господа, с обеих сторон поддерживая под руки ясновельможную паненку, эти фантастические шаферы с фантастической невестой вошли в фантастический, ошалевший от войны мир, вошли радостно, словно на веселую свадьбу.
Судья (мальчику). Откуда ты знаешь, что им было весело?
Мальчик. Потому что они весело распевали, размахивали руками и дрыгали ногами, как в танце.
Судья (мальчику). Не припомнишь ли ты слова песни, которую они пели?
Мальчик. Они пели о молодости и любви.
Судья (мальчику). Можешь ли повторить слова этой песни?
Мальчик. Там было: не жалей своих уст, дивчина, — это долетело до меня в перерыве между взрывами.
Судья (мальчику). А еще что-нибудь помнишь?
Мальчик. И еще: приди ко мне лунной ночью — это я услышал, когда они проходили рядом со мной.
Судья (мальчику). А еще?
Мальчик. Дай сладкие уста свои.
Судья (мальчику). А еще?
Мальчик. Приди в мои объятия и всю себя отдай.
Судья (мальчику). Какой у них был вид?
Мальчик. У смердил был растерзанный вид, рубашки вылезли из штанов.
Судья (мальчику). А ясновельможная паненка?
Мальчик. На ней была широкая расстегнутая куртка одного из смердил, который уже не вонял, но куртка не прикрывала ее.
Судья (мальчику). То есть?
Мальчик. Ну, значит, она была совсем голая, была голая.
Судья (мальчику). Что происходило вокруг?
Мальчик. Продолжался страшный бой, снаряды свистели и рвались, недалеко горели дома.
Судья (мальчику). А они не боялись?
Мальчик. Они взялись за руки и, как дети, пели и плясали.
Судья (мальчику). Среди всего этого?
Мальчик. Среди всего этого.
Судья (мальчику). А кто-нибудь с ними еще был?
Мальчик. Никого не было.
Суд тем не менее все жует и пережевывает дело и никак не может оторваться от этого происшествия.
Здесь сказывается обычное человеческое любопытство, ведь события в погребе не вносят в дело А. В. ничего нового; но не одно любопытство заставляет суд задавать бесконечные вопросы главному свидетелю; наверняка суду было важно доказать, что А. В. не имел ничего общего с тем, что происходило в погребе и потом, когда эта тройка вышла прямо на поле боя; таким образом отпадало последнее звено в цепи обвинений, перечисляемых Б. М., когда он плеткой подсекал ноги отца, ведя его к месту казни.
Из дальнейших показаний главного свидетеля следует, что, когда тройка оказалась в самом пекле и, не обращая внимания на пули и снаряды, пела и плясала, он прошмыгнул туннелем, образовавшимся в развалинах, поближе к ним и крикнул — возвращайтесь!
Он крикнул несколько раз, потому что испугался за них, но они, вероятно, не слышали, поскольку пели и выкрикивали — гоп, топ, гей, гоп… — и очень были увлечены своей забавой.
Из дальнейших показаний главного свидетеля следует, что конюхи и ясновельможная паненка бой всерьез не принимали, решили, что кто-то дурачится, назойливо пристает, мешает их веселью; ибо время от времени после очередного взрыва — а падали снаряды совсем рядом — конюхи и ясновельможная паненка кривлялись, орали, передразнивая взрывы, и слышно было, как кричали — бух, бах, тарарах…
Из того, что рассказывает суду главный свидетель, складывается такая картина: бой, густо рвутся снаряды, раздаются автоматные очереди, дворец, вернее, его развалины, служебные постройки и деревня оказались в зоне обстрела, огромное пространство опустело, люди попрятались, и лишь во дворе около развалин господского дома танцуют и поют два старых растерзанных конюха и молоденькая ясновельможная паненка; у расщелины среди развалин стоит мальчик и кричит танцорам — возвращайтесь в подвал, возвращайтесь в подвал!
Но криков его никто не слышит, троица в экстазе кружится в вихре танца.
Танцорам бой несколько мешает, они то и дело все вместе или по одному строят гримасы, орут, передразнивая гул канонады, вскидывают вверх руки и кричат нетерпеливо и умоляюще — перестань, перестань…
Они кричат так, словно через минуту примутся отчитывать этого приставалу, который расшумелся, — не валяй дурака, отвяжись, хватит яркого света, разве не видишь, что мешаешь веселиться; мы хотим поплясать и попеть, а ты невесть что вытворяешь, все шумишь, все шумишь.
Они снова берутся за руки, образуют маленький хоровод и кружатся, напевая, — станем в круг, станем в круг…
Главный свидетель видит их хорошо, потому что они веселятся на фоне огромного огненного столба, который взметнулся в небо, когда запылала старая, плоская рига.
Они разрывают круг, кружатся поодиночке, каждый поет свое, один из конюхов, тот, что накинул куртку на ясновельможную паненку, нагибается и срывает какие-то сорняки с длинными стеблями, сплетает из них нечто вроде венка и надевает на голову ясновельможной паненке, которая в момент коронации сбрасывает с себя старую куртку; и вдруг, неожиданно — об этом рассказывает главный свидетель — выпрямляется как струна и застывает по стойке «смирно».
Тогда два старых, растерзанных конюха принялись прыгать и кругами плясать вокруг нее; но из рассказа мальчика следует, едва они начали пляску, у совсем уже теперь обнаженной ясновельможной паненки, прямой и преисполненной достоинства с момента возложения на ее голову этой смешной короны, подогнулись ноги, и она упала на колени на выжженную, черную траву, недалеко от величественного огненного дерева с черной верхушкой; и стояла на коленях прямая, вытянувшись как струна.
А конюхи все водили свой хоровод, продолжали плясать вокруг коленопреклоненной ясновельможной паненки.
Потом она раскинула руки, а конюхи все кружились и кружились вокруг ясновельможной паненки, ставшей вдруг похожей на крест; потом она с раскинутыми в стороны руками упала лицом на черную выжженную землю, как будто хотела поклониться тому величественному огненному дереву; а конюхи какое-то время продолжали водить хоровод вокруг лежащей в черной траве ясновельможной паненки.
Наконец они перестали плясать, наклонились над ней, перевернули навзничь, стали уговаривать подняться, но она ведь не могла их уже услышать.
Потом вдруг один из конюхов понял, что ясновельможная паненка никогда уже не встанет и никогда не пойдет плясать; тогда он повернулся лицом к полям, откуда летели пули, и пронзительно и страшно закричал — перестань, перестань… будто кричал кому-то знакомому, несносному насмешнику, который испортил всю забаву, надеясь, что тот услышит его.
Судья (мальчику). Какой вид был в этот момент у конюха?
Мальчик. Лицо было багровое, страшное, рубаха вылезла из штанов, будто он надел бабское платье.
Судья (мальчику). Почему он был страшен?
Мальчик. Глаза, глаза были страшные, и руки.
Судья (мальчику). Почему руки?
Мальчик. Не знаю почему, но были страшные.
Судья (мальчику). Может, попробуешь объяснить, почему руки конюха были страшные?
