— Где же!.. — пренебрежительно возразил рабочий. — Богатые-то вон где — под мавзолеями лежат, а здесь все наш брат — простонародье по брошенным каменоломням напихан! Вот она, судьба-то: живых по щекам колотили, а после смерти в землю им накланяются! Эдак лет через пятьдесят и мою пяточку, может быть, и богачи целовать будут?.. — он хитро подмигнул и поспешил спускать мешок в отверстие: оттуда долетел глухой окрик его товарищей.

Зима пронеслась незаметно. На окраинах и кругом Рима в феврале обметался снегом цветов миндаль; за ним розово-красным дождем обрызнуло персиковые деревья — зелень еще не показалась. Пасха в том году пришлась в марте и сады встретили ее в подвенечных уборах; с домов и стен всюду повисли лиловые гроздья глициний. Земля готовилась к светлому празднику.

В самом Риме было по-прежнему мрачно. Его продолжали раздирать распри партий, беспрестанно дравшихся одни за германского императора, другие за папу, а то и за нескольких пап сразу; вернее говоря, за этими высокими заслонами патриции обделывали свои личные дела. В их буйные драки и сражения втягивались целые улицы.

На пасхальной неделе Луиджи принес какую-то новость и по секрету от Яна сообщил ее другим товарищам; все дали молчаливое согласие.

Ян не замечал этих переговоров: он с увлечением отдался искусству и всюду, где мог, снимал рисунки с древнегреческих и египетских произведений.

Однажды под вечер он вышел из ворот дворца Колоннов, куда, благодаря знакомству с одним из местных известных ювелиров, получил доступ для осмотра и срисовки художественных сокровищ.

Солнце было еще далеко от заката, но Яну не работалось: с утра в душе у него проснулось какое-то непонятное, щемящее чувство.

Со стороны недалекого Квиринальского холма доносился веселый перезвон — таким обыкновенно встречали приближение поезда жениха либо невесты, и Яна безотчетно потянуло в ту сторону. Через несколько минут до слуха его донесся приветственный гул толпы. Улицу у укрепленного дворца тесно запруживал народ; окна всюду были распахнуты и заполнены зрителями и участниками торжества; на стенах развевались знамена. Невеста, в платье из сияющей серебряной парчи, опиралась на плечо рыцаря, державшего ей золотое стремя, и сходила с седла.

Из дворца раздалось пение — знакомый хор грянул встречную кантату; Ян глянул на окно, увидал лица товарищей и почувствовал, что у него застывают руки и ноги — невеста была Габриэль Готье!

Под руку с рыцарем она сделала несколько шагов к осененному двумя знаменами входу и вдруг произошло смятение: часть толпы, теснившейся кругом новобрачных, внезапно оказалась в масках; блеснули кинжалы и шпаги и рыцаря отшвырнули от его дамы; ее подхватили несколько рук и перекинули через седло ближайшего всадника. Раздались крики, визг; началась драка. Ян сообразил, что произошло нападение и бросился наперерез всаднику. Лошадь сшибла его с ног; Ян вскочил и кинулся на похитителя; его встретили острия шпаг пеших людей. Кто-то с силой рванул Яна в сторону и удар, предназначенный для него, только распорол бок его куртки и угодил в спасавшего его человека. Раздался стон и к ногам Яна повалился Луиджи. Все перемешалось в общую кашу и свалку; всадник, бешено махая шпагой, успел пробиться с добычей через толпу; за ним, опрокидывая кого попало, вынеслись еще несколько конных; позади, работая шпагами, отступали охранявшие их пешие.

На ближайшей церкви на весь город загудел набат.

Улица спадала под гору. На глазах толпы конь, уносивший Габриэль, споткнулся о камни и рухнул на всем скаку, придавив ее собою. Всадник успел соскочить; вытащить и успеть передать пленницу другому возможности не было и он пустился бежать в соседнюю улицу. Следовавшие за ним сообщники рассыпались и исчезли в разных направлениях.

Отовсюду бежали на помощь люди; улицы квартала спешно замыкались цепями.

Море людей окружило упавшего коня: он ржал и пытался подняться, но не мог — передняя нога у него оказалась сломанной; Габриэль высвободили из-под него; цветы померанца на голове ее и узкая золотая коронка были смяты и окровавлены. Габриэль посадили на землю; крупные капли крови росили из раскроенного лба на платье… словно выточенное нежное лицо быстро бледнело — она была уже мертвой.

У дворца Палавиччини оказалось пятеро убитых и множество раненых; первым, по обычаю, набили рты землею…[11] Весь квартал пришел в ярость; всюду засверкало оружие и толпа с воплями — «Смерть Кресчентиям!» — повалила к их кварталу, расположенному у башни св. Архангела.

Луиджи перевязали тут же на улице; у него были насквозь проколоты грудь и легкое. После перевязки товарищи перенесли его к себе на носилках.

Всю ночь Рим не спал. На темном небе стояло багровое зарево; то здесь, то там начинал гудеть набат; по темным улицам, размыкая и разбивая цепи и освещая путь себе факелами, с криком бежали наспех одетые и вооруженные люди, с грохотом проносились конные отряды: сражались друг с другом не только Палавиччини с Кресчентиями, но и целые кварталы: воздух Рима так был пропитан гремучими газами, что ссора, вспыхнувшая где-либо в городе между двумя семьями патрициев, мгновенно охватывала злобой и жаждой немедленной мести совсем непричастных лиц.

Все путники, а в особенности Ян, были потрясены происшествием.

Луиджи от потери крови впал в забытье и изредка кашлял, постанывал и отплевывал сгустки крови. Всю ночь товарищи провели около него без сна; утром, когда Марк нагнулся к нему и тихо спросил — не хочется ли ему чего-нибудь, раненый ответил кивком головы.

— Что же именно?

— Отвезите в Неаполь… — прошептал он.

Утром Марк раздобыл старика, умевшего лечить раны и, когда тот обмыл их, наложил какие-то мази и травы и вышел за дверь, Марк догнал его и спросил как он находит больного; старик покачал головой.

— Это смертельно!.. — проговорил он. — Чудо будет, если он проживет неделю!

— В Неаполь!.. — протяжно и громко повторил Луиджи, когда вернулся Марк.

Марк вызвал товарищей в коридор и передал слова лекаря.

— Надо отвезти!.. — проговорил суровый Мартин. — Мы решили с ним, — он кивнул на Адольфа, — никуда не идти дальше, но теперь надо… Последний поход с ним!

Марк ушел нанимать лодку.

Ранним утром другого дня по зеленоватой глади Тибра быстро неслась четырехвесельная бело-красная лодка. Посредине ее на носилках лежал Луиджи; товарищи его сидели вдоль бортов и молча провожали глазами знакомые очертания Рима, чередой проплывавшие мимо. Около раненого расхаживал ручной ворон.

Мелькали стоявшие попарно на берегу башни с цепями, перегораживавшими реку для задержки больших судов; базилика св. Петра, остров Тиберия, скалы и развалины Капитолия, городская стена; показался храм апостола Павла, пустынное поле катакомб кругом него. Дальше развернулись однообразные равнины; Тибр быстро нес лодку между крутыми, невысокими берегами.

Перед полуднем впереди забелели стены и башни гавани Рима — городка Чивитты-Веккии; за ним расстилалось беспредельное море; на путешественников дохнул освежающий ветерок.

Лодка беспрепятственно вошла в водяные ворота в крепостной стене и очутилась в просторной, но почти пустынной бухте; ее со всех сторон охраняла толстая высокая стена, уже начавшая кое-где осыпаться и зарастать мохом. С десяток судов были причалены носами к тумбам и кольцам каменной, заросшей травою набережной; на реях сушились синие и белые паруса, белье и платье моряков; людей виднелось мало, почти все они сидели за столиками у кабачков. Над бухтой с криком носились сизо-белые чайки; они то опускались на воду, то взлетали и, ковыляя крыльями, уносились за стену в море. Ворон усиленно каркал.

Лодка причалила к берегу.

Воздух и вид моря чрезвычайно взволновали Ярослава: напомнили ему Константинополь; Ярослав, словно пленная птица, не отводил горящих глаз от черно-синего простора.