Вытащив пару толстейших книг, Ахматов стал выкладывать оттуда цитаты…
Однако содержание книг было настолько замысловато, что Ильин, хотя и долго старался что-нибудь понять, ничего не понял и пришел к заключению, что, очевидно, уж очень умные люди жили раньше на свете, если они были способны не только читать, но даже и писать такие книги.
В общем же молодой ассистент был стопроцентный чудак, и, рассуждая логически, Ильин нашел это даже естественным, потому что действительно нужно было быть большим чудаком, чтобы добровольно закабалиться в такое несообразное место, как Ниамба.
* * *
Вечером после работы в лаборатории вдруг потянуло увидать мадам Ленуар. Капитана дома не оказалось, он уехал из Ниамбы по делам, и молодая женщина была одна.
Ильина она встретила упреками:
— Если в таком ужасном и отвратительном месте люди будут прятаться каждый в своем углу, жить здесь будет невозможно! Ведь тут так скучно и тоскливо! Каждому вновь прибывающему мы бесконечно рады…
И неужели он не понимает, что ей кроме того интересно поговорить с человеком, который жил в этой чудовищной стране — России — и только что оттуда приехал?
Ильин свалил всю вину на Кроза, который засыпал его накопившейся работой, и в противоположность предыдущей встрече разговор сразу завязался свободно и просто. Ильин умел недурно рассказывать, и через несколько минут он завладел вниманием собеседницы. Правда, и сами-то рассказы Ильина оказались уж очень не похожими на слышанное ею о России от Ахматова.
Ильин родился и почти всю жизнь провел в Москве и был влюблен в громадный, бурно развивающийся город, где с таким изумительным своеобразием расцветающая молодость только что построенных гигантских домов и заводов переплеталась с древней красотой стройных стен и башен Кремля, высоко повисших над Москва-рекой.
Он говорил с возрастающим увлечением о беспримерном развитии рабочего спорта, о тысячах обнаженных с великолепно тренированными мускулами коричневых телах на Ходынском поле или в воде Москва-реки, и — сможет ли она представить себе! — о сапожниках, фехтующих на шпагах, или о слесаре с завода «Динамо», который в состязании на эспадронах побил капитана Круазье, первого бойца и мастера в этом роде оружия во всей Европе…
Да, этого молодая женщина при всем ее желании представить себе никак не могла. Когда выяснилось, что в СССР люди друг друга не едят, живут кипучей и многообразной жизнью, занимаются спортом и искусством и широко развернули научную работу, она очень наивно стала расспрашивать, зачем же в таком случае нужно непременно готовиться к войне с Советским Союзом.
От этой темы Ильин на всякий случай уклонился, и разговор перешел на родину мадам Ленуар — Приморские Пиренеи. Ярких и красивых воспоминаний здесь оказалось не меньше чем у него, и когда Ильин, дав обещание бывать ежедневно, возвращался домой, он со странным волнением думал, что мадам Ленуар простая и милая женщина и что за этот вечер они почти подружились.
XIV. Рабочий вопрос решается просто
Вечером на следующий день Кроз анатомировал павшего гибрида шимпанзе, после чего до глубокой ночи все сидели над препарированием извлеченных из трупа желез.
Зато на другой же день, закончив раньше обычного работу в лаборатории, Ильин немедленно отправился к Ленуару. Он и его жена были дома, и кроме того за столом, молча по обыкновению, сидел Ахматов. Капитан, только что вернувшийся из поездки, быстро ходил по комнате, глаза его горели необычным возбуждением, и в ответ на свои мысли он временами улыбался.
С Ильиным Ленуар поздоровался очень рассеянно и, видимо продолжая начатый разговор, обратился к жене:
— …А кроме того в институте состоялось свидание с генералом Дюруа. Он еще не знал о решении министерства, но считал его предопределенным, и, по его словам, отношение там к Ниамбе после его предыдущих отчетов в корне перевернулось… Да, Ильин! — Ленуар подошел к нему и положил руку на его плечо. — Когда напором своей воли вы ломаете стену недоверия и насмешек, когда перед величием выполненного дела склоняются люди, год-два назад пренебрежительно пожимавшие плечами, когда победой заканчивается тяжелая и упорная борьба, — это счастье! Я желал бы, чтобы вы хоть раз в жизни узнали радость такого момента.
— Это в связи с вашим войском из гориллоидов?
— Да! — Ленуар высоко поднял голову.
— Вы знаете, капитан, — Ильин откинулся на спинку кресла и заговорил, стараясь взять беззаботный тон. — Не сердитесь на меня за то, что я не понимаю пока вашего настроения. Может быть, это потому, что еще многое для меня не ясно. Я очень ярко представляю, с каким восторгом победы Идаев приветствовал рождение на свет сотворенных им чудовищ. Мне понятно, почему профессор Кроз забывает все в мире, ведя генетическую[9]) работу над таким необычным материалом. Но… почему вы-то сидите здесь? Какой смысл правительству бросать деньги на разведение и воинское обучение нескольких полуобезьян?
— А почему «нескольких», мсье Ильин? — Ленуар уселся против него на стул и со странной усмешкой смотрел на собеседника.
— Но ведь не хотите же вы этим сказать, что…
— Как раз это я и хочу сказать! В самом деле, почему пятьсот, а не пять тысяч? Или, быть может, вы укажете непреодолимые препятствия к превращению пяти тысяч, скажем, в пятьдесят?
— Но ведь какое же нужно количество…
— Негритянок, хотите вы сказать? А почему бы нет? Этого добра хватит, дорогой мой, да и сами самки гибридов благодаря работе Кроза и… вашей, — Ленуар любезно склонил голову, — тоже будут использованы, я надеюсь, почти звались о полуобезьянах. Не хотел бы я оказаться на месте тех, на кого обрушится атака этих чудовищ… И наконец — самое главное. Как вы думаете? Мог бы их спропагандировать самый талантливый советский агитатор?
— Ну, знаете… Это уже просто наивно, — пожал плечами Ильин. — Кому охота всерьез относиться к вашим игрушкам?
Капитан расхохотался, затем со странно заострившимся сразу лицом начал говорить медленно, жестко подчеркивая отдельные слова взглядом загоравшихся и сейчас же потухавших глаз:
— Мы не знаем, где и как взорвется нарастающее во всем мире напряжение борьбы, но несомненно одно, что впереди — и, быть может, уже скоро — дни небывалой в истории человечества, ожесточенной, беспощадной войны. Ибо щит свой, Ильин, мы не опустим!
Ленуар поднялся, и глаза его засверкали.
— Да, но прежде всего надо до конца уяснить себе обстановку, которая заключается в том, что в случае, например, борьбы с вашими Советами… или с нашими безумцами, опереться твердо на массы мы не сможем. В наших руках — деньги, власть и оружие. Это не мало. Но винтовки и пушки сами не стреляют, а шансов на изменение настроения масс в нашу пользу — нет…
Ленуар умолк и несколько мгновений сидел неподвижно. Ильин первый прервал молчание:
— Хорошо, капитан, но какой же тогда практический смысл в вашем фашизме? Кто сможет изменить естественный ход событий, если вы сами признаете, что борьба с пролетариатом — дело безнадежное?
Ленуар поднял голову и ответил только одним словом:
— Я!
Ильин смотрел на собеседника с некоторым обалдением, Ленуар взглянул на него и усмехнулся.
— Удивительно, — сказал он, — до чего трудно постигаются именно самые простые вещи! Возьмите в руки свои мозги, Ильин, и немножко встряхните их, чтобы сделать очень немудреный вывод из весьма простых положений. Если мы не можем заставить рабочих сражаться за наши интересы, если даже колониальные войска ненадежны, как это было с индусскими частями в Китае, это значит, что оружие надо вложить в другие руки. Уже широко развертывается начатое мною в Ниамбе дело, и — пусть только задержится на несколько лет надвигающаяся социальная война — горе тем, кто увидит против себя тысячи сотворенных здесь и обученных к бою чудовищ!
