- А почему новенький до сих пор сидит? Пускай похвастается нам своими талантами - умеет же он что-то делать?
- Он? - Ближайший к некроманту боец рассмеялся. - Ну не знаю.
- Он умеет петь, - донес до легионеров тот, кто недавно обнимал гитару. - Зуб даю - умеет. Верно? - Боец испытующе посмотрел на Эльву.
- Да, - с заминкой отозвался тот. - Но, к сожалению, с имперскими песнями у меня не ладится.
- Имперские мы сегодня уже слышали, так что не отказывайся. Бери, - некроманту поверх костра протянули музыкальный инструмент.
Он вспомнил, как Мильт проводил уроки для Фасалетрэ Эштаралье, подбирая самые знаменитые творения Рикартиата, и вцепился в гладкую поверхность грифа.
- Ну, сами напросились, - буркнул он. И осторожно, почти нежно подергал струны - чтобы проверить, хорошо ли они звучат. Затем обычное дерганье превратилось в мотив - незамысловатый и, наверное, мало похожий на оригинал, но тем проще было соотносить его с резковатой манерой речи эльфийского клана Найэт:
- Мои руки висят плетью,
а ногам - не найти опоры.
Расстилается небо - степью,
глухо каркает черный ворон.
И на поле одни трупы -
да с ножами в сердцах и шеях.
Рассыпается свет - ртутью;
по траве пробегает шелест.
Кто тут бился - узнать как мне?
Как найти среди мертвых знамя?
Тихо падают с неба - капли;
небо нами давно правит.
Я стою посреди боя,
отгремевшего, словно грозы.
И текут времена - кровью;
а за ними текут слезы.
Я рожден - для чего? - в горе,
я рожден - но зачем? - в гневе.
Глухо каркает черный ворон -
голос гибели и потери.
Мои руки висят плетью,
потому что мертвы - братья.
Расстилается небо - степью;
кто убил их всех - как узнать мне?
Вкрадчивая мелодия изменилась.
- На дороге назад - клевер,
на дороге вперед - вереск.
и по миру ползет - время,
возрождается, словно феникс.
Под ногами блестят лужи,
а вверху облака - белым.
Черный ворон, крича, кружит
в глубине голубого неба.
Я держу, как письмо, карту,
где сплелись воедино - реки;
а вот здесь, по длине тракта,
нет ни зверя, ни человека.
Я иду в тишине света,
я - рожденный в пылу злости.
Там, где ярко цветет - лето;
но лежат под землей кости.
Эльва накрыл струны запястьем и замолчал.
- Это ведь не все, - укоризненно протянул хозяин гитары. - Спел бы до конца, чего тебе стоит?
- Голоса, - улыбнулся некромант. - Это стоит мне голоса. Сам же слышал - у меня с ним не очень.
- Почему? Нормальный голос, просто слабоватый.
- Вот именно, - вмешалась высокая, стройная девушка - совсем юная, младше некроманта на все восемь, если не десять, лет. - Я не буду решать за остальных, но лично мне интересно, чем закончилась твоя история.
Парень мысленно сделал себе пометку на будущее: имперцам знакома речь клана Найэт. Чудесно, что он выбрал не балладу о Старом Герцогстве, а нейтральную сказку о короле-страже.
- Ну давай, не томи, - Эльву ткнули локтем под бок. - Раз уж начал - заканчивай, или я эту гитару об твою башку разобью.
- Жестоко, - поморщился некромант. - Но действенно. Башку-то мне жалко.
И он снова прикоснулся к прохладным, радостно отозвавшимся на человеческую нежность струнам. Посидел, освежая в памяти третий фрагмент песни:
- Вот по морю бегут - волны,
и срываются с них - брызги.
Я стою в глубине шторма,
как стоял в глубине смысла.
И глядит на меня - море,
да очами седых дельфинов.
На того, кто рожден - в горе,
на того, кто рожден сильным.
А враги мои - здесь, рядом;
не уплыли на старой лодке.
И глядят - но пустым взглядом,
от которого мало толку.
Мотив снова поменялся, стал медленнее и как будто печальнее.
- Я приду на могилу братьев,
где лежат они - все вместе;
принесу дорогое платье
тихой грусти - своей невесте.
Обниму ее стан хрупкий
да шепну, что люблю - на ухо;
и обмякнут мои руки,
и не станет совсем - слуха.
Заберет меня мир - в землю,
загорится трава - алым.
Я рожден был - зачем? - верным,
для защиты людей - слабых.
Отдохну, полежу немного
на подушке из их праха.
Помолюсь своему Богу -
помолюсь своему страху.
И вернусь - да пойду повсюду,
где цветут, как огонь, маки.
Только там, где опять - буду,
небо станет дождем - плакать.
**
Заснеженные горные склоны, отвесные и ослепительно светлые, раскинулись перед путником, словно корона, венчающая мир. Любой бы на его месте уже сорвался в одну из бесчисленных пропастей, но он - держался и действовал спокойно, хладнокровно, расчетливо. Он родился в глубине этих гор, воспитывался в глубине этих гор и помнил каждую трещину в камнях, каждое ущелье, каждую долину. Вдали, гремя раскатами грома, несла свои воды на восток единственная имперская река - эльфы прозвали ее Акут и часто спускались к бурному бирюзовому потоку, чтобы полюбоваться дикой стихией. Часто - но лишь до того, как император вычеркнул их народ из списка Разумных Рас, и люди пошли войной на остроухих жителей Южного Хребта.
По мнению путника, люди были безмозглыми кретинами. Он вообще предпочитал не возвышать никого в своих помыслах - ни смертных, ни бессмертных, ни условно живых. И редко обсуждал это хоть с кем-нибудь, потому что любил одиночество.
Но теперь на смену старому времени пришло новое. Пришло время мертвецов, когда прошлое забывается, а будущее расплывается набором темных, мутных, он бы даже заявил - грязных пятен, и значение имеет лишь настоящее. Когда погибшие в сражениях существа вынуждены напомнить о себе тем, кому повезло выжить.
Южный Хребет поглотил немало самоуверенных личностей, причем поглотил бесследно, не оставив на поверхности даже костей. Ему надо было прокормить своих отпрысков, верных и вечных, призванных стеречь острые пики и редкие деревца, искореженные ветром и непогодой. Ему надо было отвергнуть все лишнее, чтобы избавиться от навязчивого внимания живых племен. И он справился со своей задачей - он, пугающий снежный великан, пронизанный нитками пещер и туннелей, накрытый мягким, холодным одеялом, до конца веков предоставленный тишине.
И только одна могила - с обледеневшим черным надгробием, где чья-то умелая рука высекла несколько изящных, чуть сползающих влево символов - "YARIE-TEALLE", - прикорнула среди его владений. Путник остановился, преклонил колено и безо всякого определенного выражения прошептал:
- Они снова начинают искать.
Могила безмолвствовала, но тот, кто безнаказанно шастал по горам, уже привык докладывать о своих наблюдениях пустоте - порой до боли, до запертого в груди плача надеясь, что она отзовется.
Впрочем, сегодня он был не в настроении жаловаться.
Он преодолел весь этот опасный путь только для того, чтобы глухо, на грани звериного рыка, дать клятву:
- Я убью всех, кто посмеет тебя потревожить.
Хлопанье крыльев донеслось, кажется, с юга, и путник торопливо бросился прочь, ступая на обнаженные участки мертвой травы и стараясь не прикасаться к снегу. Нырнул под широкий каменный карниз, ничуть не опасаясь, что злокозненные горы расстанутся с ним ради убийства незваного гостя, и затих. Даже дышать перестал, хотя легкие тут же взбунтовались против такого небрежного отношения.
