Письменного стола в квартире Сигалаевых ни в одной комнате не было, и если кому-нибудь из взрослых нужно было что-нибудь написать, все приходили в комнату младших и садились за парту. Сам глава семьи, Костя Сигалаев, занимаясь в разных заводских кружках по повышению квалификации, очень любил делать за партой свои «уроки». А старшие сёстры, отвечая на записки и письма кавалеров, тоже часто усаживались за парту, брали обгрызенные ручки младших сестёр, вырывали из их тетрадей листки в косую линейку и писали на них свои коварные или доверчивые ответы.

Я обычно приходил к Сигалаевым по вечерам — делать за партой уроки вместе с Алёной Сигалаевой, с которой мы учились в одном классе с первого по четвёртый. У самого у меня стоял в нашей квартире прекрасный письменный стол, но делать уроки дома, когда их можно было делать, сидя рядом с Алёной, изредка наблюдая в открытую в коридор дверь за таинственным, загадочным женским бытом семьи Сигалаевых, было бы, конечно, просто смешно.

Вот пробежала по коридору голенастый подросток Тамарка, поймала взглядом мой взгляд, показала мне язык — э-э! — и убежала. Вот подошла к зеркалу около вешалки пышноволосая рыжая красавица Тоня, с достоинством оглядела себя, встала к зеркалу одним боком, другим, повернулась спиной, выгнулась, усмехнулась в адрес кого-то неизвестного, посмотрела на меня своими большими серо-голубыми глазами и исчезла, как нереальное, сказочное видение. (А рядом со мной, низко склонившись к тетради, скрипит пером самая красивая, самая сероглазая сигалаевская сестра, моя одноклассница Алёна.)

Вот появилась в коридоре Аня, села на низкую табуретку около вешалки, сняла тапочки, надела туфли, поправила чулки, встала, вплотную приблизила лицо к зеркалу, вздохнула, ущипнула одну бровь, потом вторую, поджала губы, провела по ним пальцем, быстро повернулась в нашу сторону, увидела меня, смущённо улыбнулась и ушла. (А рядом со мной решает примеры столбиком самая стройная, самая загадочная, самая огненно-рыжая сигалаевская сестра — точная копия Клавы, вся в мать — моя одноклассница Алёна.)

Проковыляла по коридору в кухню, вернулась обратно, вошла к нам и подошла к парте маленькая рыженькая Галочка.

— Хочешь пирожок? — спрашивает тонким-тонким голосом Галочка, тронув меня за колено.

Я улыбаюсь и беру пирожок. (А рядом со мной спрягает неправильные глаголы такая строгая в профиль, такая аккуратная, такая вся в белых бантах, белых манжетах и белом кружевном воротничке, такая сосредоточенная, такая недоступная и такая красивая моя одноклассница Алёна.)

Зина подошла к зеркалу. Она полуодета — на ней только юбка и туго обтягивающая её майка. Волосы Зины спутаны, она вся какая-то усталая, вялая, неопределённая.

Долго стоит Зина около зеркала, ничего не замечая вокруг себя. Она то приближается к зеркалу, то отдаляется от него, потом берёт расчёску, нехотя перекидывает все волосы на одну сторону, на другую, делает себе чёлку, собирает волосы в пучок, открывая нежный затылок в кудрявых золотистых завитках, достаёт помаду, красит губы, облизывает их, потом, махнув рукой, стирает помаду, уходит в комнату и тут же возвращается — уже в какой-то весёленькой, красно-зелёной кофточке в полосочку, вынимает из маленькой сумочки пудреницу, проводит несколько раз бархоткой по лицу, чуть подкрашивает глаза, находит флакончик духов, опрокидывает его несколько раз на палец, проводит пальцем по шее около розового уха, потом около второго и гордо вдруг вся преображается, выпрямляется, туже заправляет кофточку в юбку, быстро надевает туфли на высоких каблуках и, дёрнув плечом, оборачивается вокруг себя на триста шестьдесят градусов.

И уже совершенно другая рыжая Зина Сигалаева стоит в коридоре перед зеркалом — весёлая, задиристая, дерзкая, вызывающе привлекательная. И я, широко открыв глаза, словно постигнув какую-то новую для себя тайну бытия, неотрывно смотрю на неё. И отдалённое приближение к секрету загадочного обаяния девичьего сигалаевского рода снисходит на меня. И я, будто найдя в конце учебника арифметики (а может быть, учебника жизни) правильный ответ на только что решённую задачу, испытываю светлое волнение от этого мгновенного приобщения к извечно прекрасному процессу переменчивости женского состояния от печали к радости, от неуверенности в себе к полному овладению всеми своими возможностями.

— Ну чего ты уставился? — слышу я вдруг рядом сердитый шёпот Алёны. — Нам же ещё изложение надо писать, забыл?

Я возвращаюсь с неба на землю, из райского сада на страницы учебника русского языка и литературы.

— Ничего я не забыл, — солидно отвечаю я Алёне и достаю тетрадь.

А она всё ещё ревниво смотрит на меня, как бы проверяя искренность моего возвращения от какой-то там ерунды к такому ответственному и серьёзному занятию, как приготовление домашних уроков.

— Только, чур, не списывать, — очень важно и даже надменно говорит мне Алёна.

— Вот ещё, — ёрзаю я по парте, — больно нужно мне у тебя списывать.

И, уткнувшись каждый в свою тетрадь, тщательно загораживаясь друг от друга плечами и локтями, мы начинаем писать изложение.

И вдруг к нам в комнату входит Зина. Она проходит в десяти сантиметрах от меня, что-то ищет в маленьком комодике младших сестёр, находит наконец яркую косынку, набрасывает её на плечи и спрашивает у Алёны:

— Ну как, ничего?

(Меня, одинокого Пьерро, фантазёра и выдумщика, она вроде бы и не замечает.)

Алёна сидит за партой в пионерском галстуке (она всегда надевала галстук, когда садилась делать уроки). Бархатные брови её строго сошлись у переносицы «домиком».

— Очень красиво, — ледяным голосом отвечает Алёна.

Зина снисходительно смотрит на неё.

— Всё учишься? — улыбается Зина.

— Всё учусь, — поджимает губы Алёна.

— Ну, учись, учись, — с философской неопределённостью высказывается Зина. — Может, на профессора выучишься.

— Может, и выучусь, — зло говорит Алёна.

— А лучше на профессоршу, — подмигивает Зина Алёне (на меня, одинокого Пьерро, вздыхателя и страдателя, она не обращает совершенно никакого внимания — вот что обидно).

— Ты нам мешаешь, — встаёт из-за парты Алёна, — мы делаем уроки.

(Характер у Алёны — не дай бог. Что думает, то и говорит.)

— Ну, не буду, не буду мешать, — говорит Зина.

В дверях она останавливается.

— Ты бы хоть чаем кавалера угостила, — смеётся Зина, — а то засохнет он у тебя над книгами.

— Угощу, не беспокойся, — огрызается Алёна.

Зина уходит. А я счастлив — меня заметили, на меня обратила внимание рыжая преображенская красавица Зина Сигалаева, в которую я уже так давно, так тайно и так безнадёжно влюблён (впрочем, как и во всех остальных сестёр Сигалаевых).

Вот такие вечера бывали в квартире Сигалаевых, когда мы с Алёной, сидя за партой друг около друга, делали вместе уроки.

А бывали и другие вечера…

Хлопает входная дверь, и Клава Сигалаева, сбросив на пороге туфли, босиком идёт по коридору на кухню (всё ещё красивая, статная, весёлая, словно и не нарожала уже полные комнаты рыжих дочерей).

— Донечки, лапочки мои! — кричит Клава из кухни. — Что же вы мамку свою не встречаете, не кормите её? Целый день у машины отстояла, руки все нитками иссекла, а домой придёшь — никто тебе и воды не подаст, никто ласковое слово не скажет. Или уж разлюбили вы меня совсем?

Клава, конечно, шутит. Все рыжие «донечки» любят её восторженно и шумно.

— Мама пришла! Мамочка пришла! — слышно отовсюду, и со всех сторон сбегаются на кухню все имеющиеся в наличии сигалаевские сёстры. — Наша мама пришла!

Только Алёна, с которой мы сидим за маленьким, кукольным столиком в комнате младших и делаем уроки по рисованию (все остальные уроки уже сделаны, и парта стоит пустая), не бежит на кухню сломя голову, а чинно встаёт в своём синем, почти форменном платье и пионерском галстуке, солидно идёт на кухню, целует мать и возвращается обратно.

А на кухне в это время начинается «делёж» — в открытую дверь через коридор мне всё видно.