Страх, который Крысин нагнал на магазинщиков, лавочников и всех прочих мелких купцов северо-восточной окраины Москвы, был настолько велик, что многие из них в конце концов пришли к выводу, что торговать именно в этом районе из-за Фомы нет никакого расчёта. Прибыли не было, были одни убытки. И кто-то прикрыл торговлю совсем, кто-то перебрался на новое место.

Вообще нэп шёл уже на убыль. Угар безудержной наживы, чад всеобщей купли-продажи развеивался. Приближались иные времена. Жизнь большой страны, новые общественные отношения вытесняли, выдавливали из себя частный сектор.

Как раз в это время в Москву с юга вернулись Электрик и Телефонист. После напряжённых картёжных будней в Баку и Тбилиси оба были пусты, как пустые стаканы. Фома подкинул им на разгон деньжонок, и они снова послушно вошли в зону его влияния и притяжения.

От них же Фома узнал интересную новость — Фуремс, которого они когда-то так удачно «накололи» на своём первом общем деле, снова поднялся на ноги. У старика было кое-что спрятано в заначке, и он опять открыл ювелирный магазин (привычка к мелкому, но ёмкому товару), конечно, меньше прежнего, но открыл.

И Фома решил снова «взять» Фуремса. Что уж тут повлияло на него, что способствовало тому, что он решил сделать круг в своей уголовной карьере и второй раз вернуться на место первого преступления, — этого никто не знал. Может быть, здесь вступила в действие некая блатная мистика, а может быть, Фома решил бросить вызов уголовной этике, запрещавшей повторять скок на одном и том же объекте. Крысин разработал план. Телефонист и Электрик одобрили его.

Но они вышли на дело, не зная, что сыновья Фуремса — современные молодые люди — тайно от отца провели из магазина скрытый электрический сигнал в ближайшее отделение милиции.

Через десять минут после начала грабежа в магазин ворвалась опергруппа. Фома и его сообщники были взяты с поличным.

На суде Фома вёл себя выше всяких похвал. Он во всём признался, во всём раскаялся, всех выгораживал. Он знал, что ему светит только расстрел. И его действительно приговорили к высшей мере.

Фрося сидела на суде все дни в первом ряду со всеми детьми, держа на коленях двух младших. Но и это не помогло.

Наученная адвокатом, Фрося подала апелляцию в Верховный суд республики. Апелляцию отклонили.

Адвокат направил вторую апелляцию в Верховный суд СССР. И здесь приговор отменили. Может быть, потому, что Фрося написала в этом письме, что она мать пятерых детей и внучка польского повстанца.

Одним словом, Фома, «намотав на винт четвертак», отправился рубить лес в Карелию. Он был везучим человеком, этот Фома Крысин.

Когда Фому увезли, Фрося продала дом в Черкизовской яме и за гроши купила ту самую развалюху — сарай, свинарник, голубятню, которую потом стали называть «вшивый двор».

Фома пробыл в «лесорубах» совсем немного времени. Начали строить Беломоро-Балтийский канал. Крысин по своей природной сметливости быстро попал в бригадиры, был одним из зачинателей знаменитого афанасьевского движения (по фамилии начальника одного из участков стройки), стал знатным афанасьевцем и с окончанием строительства вернулся к себе на «вшивый двор», пробывши в отлучке от семьи всего несколько лет.

Вот такой человек жил на Преображенке прямо напротив моего дома. Конечно, все живописные подробности и детали из жизни Фомы Крысина я узнал не сразу, а постепенно. Частично из разговора других людей, а кое-что и от самого Фомы, который на старости лет любил рассказывать о своей жизни. Рассказы эти настолько заинтересовали меня своей остротой, что потом, став старше, я даже кое-что самостоятельно узнал о Фоме из официальных источников.

Именно тогда, когда я стал старше, а самого Фомы уже не было в живых, некоторые сведения о нём сообщил мне майор милиции Леонид Евдокимович Частухин.

Майор Частухин всегда недолюбливал «крысиков». «Крысики» — так дразнили в наших домах всех Крысиных, от самого старшего до самого младшего. Это была их общая, так сказать, родовая кличка.

Это было во время войны.

Я жил в Башкирии, в деревне, на берегу реки Белой.

— Москвич, — спросил у меня однажды соседский мальчик Фарид, — ты знаешь, где утонул Чапаев?

— Нет, — чистосердечно признался я, — не знаю.

— Айда, — коротко сказал Фарид.

Мы вышли к реке.

— Вон там, — вытянул Фарид руку в сторону крутого обрыва на противоположном берегу, — стоял пулемёт белых, из которого стреляли по Чапаеву. Кино помнишь?

Я кивнул. Смешно было задавать такой вопрос. Кто из нас, довоенных мальчишек, не смотрел фильм о Чапаеве по шесть, семь, восемь, девять раз?

— Вот здесь утонул Чапаев, — уверенно сказал Фарид и показал на реку метрах в двадцати от нашего берега, — совсем немного не доплыл.

Я молчал. Я не верил ни своим ушам, ни глазам. Неужели война забросила меня в такое легендарное место?

— Хочешь, достанем шашку Чапаева? — предложил Фарид.

— А разве он с шашкой плыл? — засомневался я.

— Конечно, с шашкой, — твёрдо сказал Фарид, — одной рукой плыл, а в другой держал шашку.

— Он же раненый был, — горячо начал возражать я, — его на чердаке ранило, когда он из пулемёта отстреливался!

— Москвич, — холодно посмотрел на меня Фарид, — зачем споришь? У нас в деревне жил старик, который видел, как утонул Чапаев.

— Ну и что?

— Он всегда говорил, — гордо выпрямился Фарид, — что Чапаев плыл через Белую с шашкой в руке.

— Никакой шашки у Чапаева в кино не было! — не унимался я.

— Так то в кино, — улыбнулся Фарид, — а старик видел своими глазами.

Это был убедительный довод. Я уже начал жалеть, что столько раз смотрел «неправильное» кино.

— Будешь искать? — ещё раз спросил Фарид.

— Буду, — согласился я.

— Айда, — махнул рукой Фарид и пошёл к воде.

Мы сбросили с себя рубашки, штаны, трусы, тапочки и полезли в реку. Было холодновато, дул сильный ветер, мы посинели ещё на берегу. Но остановить нас не могло уже ничто — по нашему непоколебимому убеждению, шашка Чапаева не должна была больше ржаветь на дне реки ни одной минуты.

Мы искали её недели две. По радио передавали военные сообщения, на всех фронтах шли упорные бои с гитлеровцами, а мы упорно искали на дне реки Белой шашку Чапаева.

Задача была не из лёгких. Течение в реке было сильное, вода была мутная, со времени гибели Чапаева прошло около двадцати лет. Но мы были неутомимы.

Наконец Фарид (он был старше меня на два года) прекратил поиски.

— Кто-нибудь, до нас нашёл, — грустно подвёл он итоги, — старик не только мне одному рассказывал.

Я понуро молчал.

— Давай на фронт убежим! — неожиданно предложил Фарид.

— Давай! — быстро согласился я. — А как?

— Пойдём на станцию, — начал развивать свой план Фарид, — залезем под брезент на платформу, на которой пушки везут. Я видел.

— А если поймают?

— Никто не поймает. Всё время будем лежать под брезентом. Согласен?

— О чём разговор! — усмехнулся я. — Конечно, согласен.

— Нужно только сухарей накопить побольше, — задумался Фарид, — и фляжку с водой взять.

У него была замечательная алюминиевая фляжка в зелёном чехле. Ему подарил её после финской войны отец. А когда на нас напал Гитлер, отец Фарида, продолжавший ещё действительную» погиб в Белоруссии в первую же неделю.

Копить сухари было делом не менее трудным, чем поиски шашки Чапаева. Хлеб в магазин привозили из города один раз в три дня. Не всем он доставался даже по карточкам.

Зато жмыха в колхозе было много. И мы решили питаться по дороге на фронт только жмыхом.

Но побегу нашему не суждено было состояться.

Мама моя работала в деревне учительницей в школе. А потом её перевели в город. И я вместе с ней уехал в Уфу.

Фарид провожал нас до станции. Мы очень подружились, и мне было жалко с ним расставаться.

— Письмо пришли, — сказал Фарид на прощание, — адрес напиши. Я к тебе в гости приеду. Мы на базар мясо повезём. Я тебе мяса принесу.