Подручный кузнеца Парамонова (которого позвали на собрание) плоскими клещами выхватил изделие из рабочей камеры молота, сунул в канаву с первой смесью (облако рванулось вверх из канавы), потом во вторую (лёгкий пар с шипением поднялся из второй канавы) и опустил окончательно остывать в третью.

А шестидесятипятилетний Митя Андреев, будто танцуя одной ногой на педали трепака, уже бил и бил, быстро поднимая и опуская кувалду, по второй болванке, потом по третьей, четвёртой, пятой… Он был похож со стороны на лихого и знающего себе цену плясуна, который, понимая, что перепляшет всех, не торопится вступить в круг, а только, картинно выставив вперёд одну ногу, лишь притопывает ею по полу, не отрывая пятки, как бы приглашая всех убедиться в том, что даже это скупое движение одного носка его правого сапога имеет большую эстетическую ценность.

…Управившись со всей партией болванок, Митя утёрся рукавом и, подойдя к висевшему на длинной верёвке чайнику, опрокинул его на себя и долго пил из носика, двигая вверх-вниз острым кадыком.

Потом переоделся, взял инструмент и кивнул Косте головой — топай за мной.

Они простояли у пресса, выдавливая из пластин по вычерченному Митей лекалу заготовки, ещё часа три. Костя несколько раз возвращался к верстаку, отбивал новые пластины, подтаскивал их к прессу, а Митя Андреев, уставший и молчаливый, всё давил и давил новые фигурные заготовки, отмечая каждую своим личным клеймом.

Задержавшись в цехе после окончания смены часа на полтора (отвозили заготовки на тележке на склад, упаковывали их в тару, сдавали инструмент, убирали верстак, остужали разогревшийся пресс), Митя и Костя помылись потом в умывальной, переоделись из рабочей одежды в свою, посидели и покурили в гардеробной и вышли на длинный и пологий заводской двор. Всю дорогу до проходной шли молча и, только гулко пройдя через приземистый тоннель входной крепостной башни и выйдя на Электрозаводскую улицу, остановились.

— Пивка бы сейчас хорошо холодненького, а? — весело глядя на Костю, предложил Митя. — По кружечке, по второй, а?

— Можно, — неопределённо высказался Костя.

— Не можно, а нужно, — твёрдо сказал Митя. — Пошли.

У пивного ларька на Большой Семёновской взяли четыре кружки, и Костя полез было в карман за деньгами, но Митя остановил его.

— Куда поперёк батьки лезешь? — строго спросил Митя и, достав из пиджака большой кожаный бумажник, расплатился сам.

— Так ведь положено в первый день младшему старшего угощать, — улыбнулся Костя.

Митя поморщился.

— Это у шелудивых положено, — сказал он, отхлёбывая пиво, — а у меня другой закон. Я этих кабальных правил не признаю, пятиалтынных с молодых не собираю. У меня заработок разов в пять побольше твоего. Кто кого угощать должен? Опять же я тебя позвал, а не ты меня.

Костя взял кружку и отпил. Пиво было холодное, вкусное, пенистое.

— Не обиделся на меня? — спросил Митя.

— За что? — удивился Костя.

— За то, что я тебя хреновым мужиком назвал?

— Сам виноват, — тряхнул головой Костя.

— И то верно, — согласился Митя. — А то я думаю — как же это Заботин мне про него одно говорил, а он на проверку совсем другим оказался? Куркулём каким-то заговорил — зачем подсоблять? Кто за нас нашу работу будет работать?

Костя молча пил пиво.

— Э-хе-хе, — покрутил головой Митя, — притомился я что-то сегодня. Схватился за клещи, как смолоду, бывало, хватался. А годы уже не те. Вот и наломался.

Он взял из солонки щепоть соли и насыпал её на край кружки.

— Я ведь в молодые годы-то в кузне работал, — продолжал Митя, — первый кузнец у хозяина был. Хор-рошую копейку зарабатывал, когда сила была. Любил за девчонками приударить. А на это деньги требовались. Вот и горбатился по двенадцать часов в сутки. А когда сила уходить стала, бросил кувалду и на слесарные перешёл. Женился поздно и вроде бы не совсем хорошо. Да теперь уж жалеть нечего.

Митя бросил в пиво щепоть соли, поднял кружку и долго смотрел, как оседает соль на дно, а вверх поднимаются пузырьки дрожжей. Костя Сигалаев с интересом смотрел на Митину кружку, сам он пиво с солью никогда не пил.

— Слесарная наука, — сделал Митя большой глоток, — штука очень хитрая и тонкая. Здесь голова нужна, глаз нужен, рука. Это токаришко какой-нибудь сунул деталь на шпиндель, включил станок — резец за него и работает. А слесарь сам всё должен соображать, своим умом всё рассчитывать, своим глазом размечать, своей рукой исполнять. Инструмент у него, как бы сказать, продолжает руку, ловчее её делает и сильнее. Без инструмента, понятное дело, нельзя, за хороший инструмент один глаз отдать не жалко. Но в основе всего своя собственная рука лежит, она всему хозяйка. На одной пять пальцев, да на другой пять — целое войско. Десятью пальцами любую работу сделать можно, любой металл себе подчинить.

Костя с интересом слушал старика Андреева.

— Теперь вот что ещё тебе скажу, — Митя отставил пустую кружку и взял вторую. — Ты сегодня спросил меня — зачем подсоблять?

— Да ведь сдуру я это сболтнул! — ударил Костя себя в грудь кулаком. — Голова об одном думала, а язык — бряк! — и готово дело.

— Язык для нашего брата, не шибко грамотного, опаснее рук бывает, — согласился Митя. — Другой раз столько беды руками не успеешь наделать, сколько языком в одночасье намелешь. Хватишься, ан поздно — хомут на тебя за язычок твой уже и надели!

— Я разве не понимаю, что подсоблять друг дружке завсегда надо? — горько недоумевал Костя. — Я же сам из таких…

— Верю, что понимаешь, — положил Косте на плечо руку старик Андреев, — верю, что из таких. Не верил бы, не стал бы пиво с тобой пить. Не верил бы — прямо оттуда, из кузни, и прогнал бы тебя от себя. Ко мне ведь в ученики не так просто попасть, я не всякого возьму. А Заботин, партийный наш хозяин, очень хорошо мне про тебя всё объяснил. «Возьми, — говорит, — его, Митя, к себе, он парень стоящий». А я Заботину, как себе, верю. Он мужик справедливый и глазастый, ему абы как очки не вотрёшь.

Митя залпом осушил кружку, вытер губы и закурил. Закурил и Костя.

— Теперь слушай меня внимательно, — придвинулся старик вплотную к Сигалаеву, — слушай и запоминай.

Он отодвинул в сторону пустые кружки.

— В каждом деле, то есть в каждом ремесле, — почти торжественно заговорил Митя, — есть свой секрет. Даже у жуликов свой секрет есть. А у нас, у металлистов, главный секрет такой: чужой работы не бояться, своего плеча под чужой ношей не жалеть. Чего там ни говори, а человеку против металла одному трудно. Потому что металл один на один человека крепче. Одному с ним не управиться. А когда вдвоём или артельно, тогда металл и поддаётся… Они меня сегодня почему к молоту встать попросили? Потому что знают — Митя не откажет никогда и никому. А если Митя попросит — ему не откажут. Никто и никогда. Договорённость у нас такая есть между собой навсегда, как закон. Сообща действовать, выручать друг дружку. Вот это и есть наш главный секрет — выручка.

Костя внимательно слушал старика. Всё, что он говорил, было известно, конечно, Косте Сигалаеву и раньше. Но сегодня Косте показалось, что он узнал что-то новое и значительное о старых и давно известных истинах. Тяжёлые удары молота о наковальню, танцующая повадка шестидесятипятилетнего Мити около многопудовой механической кувалды скрепляли все сказанные только что стариком знакомые слова какой-то новой, неопровержимой правдой. Вспоминая, как с натугой, но безостановочно, без устали, подавал и подавал Митя клещами раскалённые болванки под молот, как он сноровисто бил кувалдой по наковальне, превращая бесформенные чугунные чушки в законченные готовые изделия, и делал всё это не по указке, а по просьбе товарищей по работе, безоговорочно подчинись принятому им для себя навсегда закону, — вспоминая всё это, Костя Сигалаев чувствовал себя стоящим на пороге какого-то нового знания о жизни — более глубокого и точного, чем это было раньше.

— Ну, пошли, что ли, — сказал Митя, — а то бабы наши сегодня дадут нам взбучку за опоздание. Где, скажет, ходил старый чёрт допоздна? Да ещё пива насосался…