— Иди-иди, — кивнула Жанка, — у них на втором этаже, в холле сейчас построение.
— Пойду, пожалуй! — воспрял духом Выкрутасов. В этот миг он и впрямь готов был поверить, что всю жизнь любил краснодарочку. И ведь в точности получалось, как он хотел. Она и замужем успела побывать или примерно как замужем, и брошенкой оказалась подобно ему.
Он решительно встал и направился к двери. Оглянулся:
— А вы чего? Тут останетесь?
— Мы у тебя поспим малость, ладно? — взмолилась Жанна.
— Чорт с вами, живите, — сказал Выкрутасов и отправился на второй этаж. Там он успел застать то самое построение, о котором говорила Жанна. Зрелище это было жуткое и отвратительное. Двадцать, если не больше, ночных бабочек, заспанных и перепуганных, стояли вдоль стен холла навытяжку. Каких их только не было, на всякий вкус — и стандартные путаны, и белокурые падшие ангелочки в скромных платьях, и испанисто-тощие, и толстые в обтягивающих, готовых вот-вот лопнуть одеждах, и словно только что выдернутые из дискотеки, и как будто отвлеченные от семейных домашних дел, и а-ля рюс, и америкэн тайп, и раскосые азиатки, и две мулатки… Посреди холла стояла Галатея в окружении милиционеров и троих новых русских. Главарь последних, мерседесоподобный хряк с брезгливым выражением морды, тщательно осматривал каждую. Как видно, этот его осмотр продолжался уже давно.
— Вам чего, молодой человек? — спросил один из милиционеров, завидев Выкрутасова.
— Это ко мне, — сказала Галатея. — Я сейчас к вам поднимусь, Дмитрий. Ждите меня в своем номере.
Выкрутасов сделал вид, что уходит, но все же стал подсматривать из-за угла. Смотр тотчас же и окончился.
— Эту, эту и вот эту, — ткнул пальцем мерседесоподобный в трех девушек, одна из которых выглядела так, будто пришла сюда впервые.
— Ну а нам всех остальных, — оживились милиционеры.
Все пришло в движение, и Дмитрий Емельянович поспешил к лифту, успел вскочить в него и отправился обратно на свой седьмой этаж. В номер к девчонкам он, однако, не пошел, а уселся в баре, откуда была хорошо видна площадка перед лифтом. Барменша уже поменялась, не Катька. А жаль — Катьке он очень хотел сказать пару ласковых. Он стал пить кофе и ждать. Часы в баре показывали половину седьмого утра. Для кого-то начало нового дня, а для кого-то, как для тех, в холле, окончание вчерашнего. Так уж устроено в жизни — что-то еще только началось, а что-то еще не успело окончиться.
Она появилась без пятнадцати семь. Он окликнул ее:
— Галя!
Она медленно подошла, села за его столик.
— Будет лучше, если ты станешь называть меня, как все, Латой. Той Гали, с которой ты был знаком когда-то давно, уже нет на свете. — Она помолчала, потом глубоко вздохнула: — Но я все-таки очень рада тебя видеть. Ты сильно изменился. Постарел, уже не тот соколик.
— Я был в плену у чеченов, — сурово произнес Выкрутасов.
— Как тебя туда занесло, дурака? — В глазах ее мелькнуло что-то ласковое. — Ты же был в тренерском составе.
— Долго рассказывать. Тренерский состав постановил от меня избавиться. Я остался не у дел. И…
— По контракту, что ли, пошел?
— Не совсем. Несколько сложнее. В общем, я был консультантом по вопросам исламского экстремизма, — врал Выкрутасов напропалую.
— А ты что, раньше кагэбэшником, что ли, был?
— Угадала. Имел некоторое отношение к разведке.
— Может, возьмешь мне кофе с коньяком? Или ты только моих пионерок обслуживаешь?
Он взял для нее кофе и коньяк.
— Семь часов, — сказал он, вернувшись за столик. — Хорошее время. Никого нет, тишина, можно поговорить.
— Ну и о чем ты хочешь со мной поговорить?
— О нас с тобой. Понимаешь, Галкыш… То есть Латыш… Ой, смешно получилось… В общем, понимаешь, я понял, что все эти годы любил только одну женщину на всем белом свете. И эта женщина — ты.
Он посмотрел ей прямо в глаза. Она усмехнулась и отвела взгляд. Видно было, что ей все же приятно слышать такое.
— И почему ты думаешь, что я опять буду тебе верить, как тогда?
— Ты можешь не верить ни единому моему слову, — пожал плечами Выкрутасов. — От этого ничего не изменится. Каждый день, сидя в страшном чеченском подвале, я вспоминал тебя, и с каждым днем твой образ в моем сознании становился все четче и яснее. Я почти физически осязал тебя. Я брал твою руку, и мы шли с тобой по улицам и душистым скверам ночного Краснодара. Твой образ укреплял меня в решимости бежать из плена. Я твердо определился, что как только совершу побег, сразу отправлюсь к тебе в Краснодар, чтобы просто сделать это признание в любви. Скорее всего, думал я, ты замужем, воспитываешь детишек, но я все равно скажу тебе, что только твой светлый образ спасает меня от смерти и помогает жить. Скажу — и уеду доживать свой век в одиночестве. Но теперь я знаю, что ты одна, как и я, одинока, и я готов сказать тебе: будь моей женой.
Она молчала, потупившись. Он взял ее руку и тихонько запел:
— Галина красная, Галина вызрела…
— Чего это я вызрела! — игриво возмутилась Галатея. — Мне, между прочим, еще тридцати лет не исполнилось. И я не Галина.
— Знаю, мне твои пионерки сказали, что ты Галатея.
Она вдруг вырвала свою руку из его руки:
— Я, конечно, не верю ни единому твоему слову, но да ладно, коль уж приехал, так не жить же тебе в гостинице. У тебя там вещи-то хоть есть?
— А как же! Я, едва только бежал из плена, прибыл в Моздок, позвонил друзьям, они мне все, что нужно, привезли. Даже денег.
— Ну, насчет денег можешь не беспокоиться. Девки у тебя?
— Я им разрешил поспать.
— Пошли.
В номере они застали спящую Клавдию и полусонную Жанну. Покуда Дмитрий Емельянович собирал свои вещи, Галатея отдавала Жанне приказы — дождаться освобождения всех пионерок, собрать с каждой сколько нужно и собранную сумму завтра, то бишь сегодня вечером, отдать ей.
— Все, чао, в девять часов вечера на втором этаже, — сказала она и под ручку с Выкрутасовым отправилась к лифту.
Выйдя из гостиницы, они зашли во двор, где стоял роскошный полуспортивного вида иностранный автомобиль. Названия Дмитрий Емельянович не сумел прочесть, но Галатея сама спросила:
— Как тебе моя «Сонатка»? То-то же! В плену сидя, такую не заработаешь.
— Это точно! — весело воскликнул Выкрутасов, усаживаясь на переднее сиденье.
Они выехали со двора и поехали по одной из прекраснейших улиц земного шара — краснодарской Красной.
— Ты по-прежнему за сквером Дружбы живешь? — спросил Дмитрий Емельянович.
— Еще чего! Там родители. У меня теперь своя квартира на Северной. А у тебя жены, что ли, нету?
— Была жена, Латочка, была, да вся вышла. Когда меня из тренерского состава вывели, уже отношения испортились, а когда я в плен попал, она и вовсе другого себе завела. Из новых русских. Типа того, сегодняшнего, на втором этаже в холле.
— Это наш кубанский маслобойный король, — сказала Галатея.
— Оно и видно, рожа масляная, — усмехнулся Выкрутасов. — А ну-ка, остановись!
— Зачем это?
— Надо.
Он вышел из машины и направился к небольшому цветочному рыночку, на котором продавщица, позевывая, еще только устанавливала свой товар. Купив у нее огромный букет роз, на который ушло почти столько же, сколько стоит пионерка в гостинице «Красной», Дмитрий Емельянович горделиво возвратился в ярко-синюю «Сонатку».
— Можно было и без этого обойтись, — сказала Галатея, принимая дар московского гостя. — Но все равно — приятно.
Вскоре они приехали на Северную, оставив «Сонатку» у подъезда нового желтокирпичного дома, вошли в этот подъезд, поднялись на девятый этаж, вступили в квартиру Галатеи, хорошо обставленную, двухкомнатную хорому.
— Ну, будь как дома, коль уж приехал, — сказала хозяйка хоромы, разворачивая полиэтиленовое покрытие букета.
Выкрутасов прошел в большую комнату и первым делом воззрился на огромный фотопортрет какого-то мужчины в черных непроницаемых очках, с длинным носом и брезгливо сложенными губами. Конечно, Дмитрию Емельяновичу было бы гораздо приятнее увидеть свой портрет в таких масштабах, но, помнится, тогда, двенадцать лет назад, он ей фотографий своих не дарил. Поэтому пришлось смириться. Но то, что произошло потом, не на шутку обидело недавнего кавказского пленника. Войдя в комнату, Галатея поставила вазу с выкрутасовскими розами на стол прямо под портрет неизвестного. Высокие розы своими душистыми темно-красными бутонами почти касались брезгливых губ.
