— Убирайся-ка отсюда, наглая проныра! — возмутилась Этель и резко заявила Эльке: — Это все из-за тебя. Ты так балуешь ее, что она позволяет себе садиться нам всем на голову. Посмотри — она уже загадила этот прекрасный поднос!
— Прекрасный, прекрасный поднос, — презрительно пробормотала Элька в ответ на возмущение сестры и устремила испытующий взгляд на поднос.
— Он и вправду прекрасный, — сказал я Эльке и хотел добавить, как мне жалко всей ее чудной посуды, погребенной под драными тряпками, служащими постелью кошкам, и как жаль, что она перестала создавать эти замечательные изделия, но проглотил свои слова, почувствовав, что упоминание об этом может разжечь в ней вспышку негодования. Она и так была раздражена словами сестры.
— Поднос прекрасный, — ответила она мне. — Но ведь Цип гораздо прекраснее, а что еще важнее, Цип — живая душа. Прекрасный поднос ничегошеньки не чувствует, а прекрасной Цип больно, когда злые мальчишки, ублюдки этого святоши, который побирается по всему свету, кидают в нее камнями и мучают ее. И если я о ней не позабочусь — то кто о ней позаботится?
Слушая Эльку и следя за грациозными прыжками рыженькой Цип, которая по здравом размышлении решила покинуть поднос, пока гнев не уляжется, я увидел за кромкой покрывала, в углу тряпичного кошачьего ложа, прямоугольную выпуклость, и в мгновение ока меня озарило, что это и есть книга «Авраам». Я нагнулся и потянул тряпки (они производили впечатление остатков рубашки с рисунком розовых боскетов), и книга знаменитого английского археолога обнажилась, как страшная рана: ее обложка и страницы были истерзаны, разорваны, исцарапаны, измочалены и продырявлены, словно тело, брошенное на растерзание кошачьим зубам и когтям.
— Смотрите, смотрите-ка, как мальчик побледнел! — воскликнула Элька голосом, в котором слышалась тревога за мое здоровье. — Не пугайся, это не страшно. Цип немножечко порезвилась, ну так что? В конце концов, это не живая душа, чувствующая боль. Что это — всего-то книга, безжизненная бумага! Скажи нашему Срулику, что я куплю для библиотеки другой экземпляр. Всегда можно купить другой экземпляр.
Ей пришло в голову передать со мной записку для Срулика, в которой она обещает купить для библиотеки новый экземпляр «в кратчайшее время» и выбросить испорченный экземпляр в мусорное ведро. Но я вырвал книгу у нее из рук. Я знал, что она нужна Срулику немедленно, чтобы подготовиться к путешествию в Ур Халдейский, и видел, что, несмотря на все повреждения, ее все еще можно читать. Кроме вырванной из начала брошюры, включавшей титульный лист, оглавление и часть предисловия, найденной потом на еще большей глубине среди тряпок под кроватью, все листы остались на месте, даже самые рваные и мятые. При виде истерзанной книги страшная злость на Эльку запылала во мне, и когда она объявила, что идет проводить меня в сторону библиотеки (она всегда провожала гостей на некоторое расстояние), я собирался сказать ей, что не нуждаюсь в этом, но не посмел. Этели, также собиравшейся присоединиться к нам, она велела:
— А ты оставайся дома и хоть немного наведи здесь порядок.
Она чувствовала, что я сержусь, и всю дорогу старалась успокоить меня тем, что «человеку нельзя убиваться по бездушной вещи, если она пропала… это не живая душа». Но эти ее слова злили меня еще больше. Только когда она остановилась на повороте и простилась со мной, помахав рукой, злость исчезла, и ее место заполнил прилив жалости. Она выглядела такой бедной и заброшенной со своими тонкими ножками на высоких каблуках, с улыбкой, которой она пыталась меня задобрить, с костлявой рукой, тянувшейся из потрепанного рукава, той самой рукой мастера, которая одна на свете знала тайну переноса чудесного мира, существовавшего в ее воображении, на медь и превращения его в рельефное изображение, существующее само по себе, независимо от нее, слабой, несчастной и одинокой старушки, презираемой хорошо устроившимися в этом мире соседями. Один из их детей показал на нее пальцем и сказал приятелю:
— Видишь? Вот она, кошачья мамуля!
И оба прыснули со смеху.
— Ш-ш-ш, тише, — послышался голос мамаши, обучающей его хорошим манерам. — Некрасиво указывать пальцем и дразниться вслух.
Раненую книгу, обернутую в газетную бумагу, я положил на стол маленького библиотекаря, стоявшего в тот момент, преклонив колена, перед шкафом, в который имел обыкновение засовывать американские подарки тетушек, и рывшегося в его нижнем отделении. Он окинул шкаф взглядом и сказал:
— До сих пор нерешенной остается проблема чемодана.
— Вот книга, — сказал я ему. — Она там немного порвалась, и я ее подлатал.
Поскольку я не понес книгу прямо к библиотекарю, а вернулся с нею домой и как мог подклеил порванные страницы и починил обложку, ее вид значительно улучшился. Я собирался скрыть от него все происходящее в доме тетушек, а особенно прозвище «кошачья мамуля», приставшее к Эльке по всему кварталу, но не знал, чем объяснить состояние книги, и думал открыть ему часть правды и рассказать, что Элька завела рыжую кошку по прозвищу Рыженькая Цип, и та разыгралась и порвала ее, когда обеих тетушек не было дома. К моему облегчению, он не обратил большого внимания на этот скомканный рассказ, да и саму книгу не вынул из газетной обертки.
— Да-да, вижу. Теперь мне бы только добыть подходящий чемодан, и все будет готово в дорогу. Книгу я почитаю уже в поезде.
Он уселся на пол, среди кучи одежды, в которой рылся, и с глазами, рассыпавшими искры радости сквозь толстые стекла очков, со все возрастающим воодушевлением рассказал мне о поездке в Ур Халдейский. Все, в сущности, уже приготовлено в дорогу, и ему сейчас недостает только подходящего чемодана: одного маленького крепкого чемодана ему будет довольно для всех его нужд. Сперва, с переездом матери в дом его сестры Рины, он составил список всех необходимых вещей, и ему вдруг стало ясно, что чем больше он о них думает, тем больше их становится и список делается все длиннее. Если бы он взял все, что пришло ему в голову, поездка из Иерусалима в Ур Халдейский была бы похожа на поездку сэра Мозеса Монтефиори из Лондона в Иерусалим. Сэр Мозес в свое время прибыл в Иерусалим с караваном карет и повозок и если бы дожил до наших дней (а для такого человека, как он, вероятность этого была бы весьма велика — человек, которому удалось продержаться в нашем мире более ста лет, мог бы растянуть нить своей жизни еще на несколько десятков лет), то нагрузил бы своим багажом и свитой несколько вагонов поезда. Сперва Срулик думал взять книги, касающиеся всех раскопок в Месопотамии, а ведь таковые могли бы заполнить целый вагон! Видение себя самого, едущего в Ур Халдейский в вагоне, полном книг, напоминающем читальный зал в библиотеке Бней-Брит, навело на него такую тоску, что он захотел сжечь всю библиотеку. Вдруг во тьме глубокой тоски ему явилось озарение: он поедет в рубашке на голое тело, вот так — без всего, без всякого багажа! Как говорят арабы, «хафиф» — налегке! Если бы он был богат, то не взял бы с собой даже одного маленького чемоданчика, даже портфеля или ранца. Положил бы в карман чековую книжку — и довольно. За деньги можно добыть любую вещь в любом месте, и нет необходимости ехать нагруженным тюками, ящиками, чемоданами, пакетами и связками. Но поскольку он небогат и не имеет возможности выбрасывать рубашку, когда она станет грязной, и покупать вместо нее другую, ему необходим один маленький чемоданчик для купальных принадлежностей, стопки белья и сменной одежды, Библии и книги «Авраам», обобщающей результаты всех раскопок Ура Халдейского и делающей из них выводы обо всем, написанном в Торе о прародителе евреев. В сущности, он тоже мог отправиться в путь без всякого чемодана, не так, как богач, покупающий себе новую пару трусов взамен испачканной, а как бедуин, способный преодолеть сотни километров без какой-либо поклажи, если бы не его повышенная чистоплотность, требовавшая хотя бы купальных принадлежностей и двух перемен одежды. Два таких чемодана в свое время находились на чердаке дома, но исчезли в тот же день, когда исчез из дома его отец. В один из них Отстроится-Храм наверняка упаковал свой макет Храма. Да, а что делает он, Срулик, на полу, среди кучи ношеной американской одежды? Ищет один более или менее пристойный костюм, который потребуется ему в Багдаде. В Уре Халдейском он будет ходить в рабочей одежде, но надо полагать, что там, в Багдаде, находятся и английские чиновники, весьма следящие за официальными церемониями, согласно которым человек всегда должен быть одет в соответствии с требованиями места и своего занятия, и иракские, судящие человека по его галстуку и отглаженным складкам брюк и даже способные изгнать из музея легкомысленного оборванца, осмелившегося войти туда без галстука на шее. В чемодане найдется место и для галстука, и для одного пристойного костюма.
