Через некоторое время он совершенно исчез из кафе «Кувшин», и Яэли перестала его встречать. Так же, как Луидору Молчальнику никогда не приходило в голову, что его имя превратилось в доме судьи в шутливое обозначение возвышенного понятия, так и Яэли не ведала, что он обходил «Кувшин» стороной из-за нее и что она не видит его ни в каком другом месте, потому что он не только делает все, что в его силах, чтобы избежать встречи с нею, но и старается вытравить из своего сердца память о доброй услуге, которую она ему оказала, о той самой услуге, которая превратилась для него в кошмар. Ни малейшего представления не имела она о том, до чего довела его в ту ночь совершенным между делом поступком, которому не придавала никакого значения.
Это случилось через несколько дней после того, как завершена была прокладка дороги и они вернулись в Иерусалим. Возвращаясь ночью в свою комнату (она перестала жить в родительском доме еще до того, как отправилась на Иерихонскую дорогу), она увидела в аллее Русского подворья не то сидящую, не то лежащую на деревянной скамейке закутанную фигуру. Это был Луидор Молчальник.
— Что с тобой, Луидор? Почему ты не идешь спать?
Он что-то пробормотал и посмотрел на нее странным взглядом сквозь темные круги, окружавшие его запавшие глаза.
— Ты плохо себя чувствуешь? Ты болен?
Она обнаружила, что он дрожит всем телом. Наверняка шел домой и без сил свалился на скамейку.
— Пойдем ко мне, — сказала она ему. — Я живу здесь, в переулке за воротами.
Он пришел с ней в ее комнату, и она велела ему раздеться и лечь в постель, а сама тем временем налила ему стакан горячего чаю.
— Я буду спать здесь, на диване, — сказала она и начала раздеваться.
Он вдруг изо всех сил обнял ее и полез с лихорадочными поцелуями.
— Ты что, с ума сошел? — закричала Яэли и с силой сбросила его с себя. — Немедленно возвращайся в постель и не делай глупостей.
На дрожащих и подкашивающихся ногах он вернулся в постель и отвернулся к стене, а она укрыла его одеялом и сказала:
— А теперь — доброй ночи и приятных сновидений.
И действительно, едва склонив голову на диван, она погрузилась в глубокий сон. Однако Луидор Молчальник всю ночь глаз не сомкнул: он вертелся, вставал и шатался по комнате, приподнимал занавеску и выглядывал на улицу, а с первым светом, не в силах более выносить ее глубокий сон и размеренное дыхание, выскочил из дома и начал метаться по улицам, застывшим в рассветном сне перед пробуждением. В этот час Толстый Песах, один из двух хозяев кафе «Кувшин», вышел приготовить завтрак для первых рабочих и, проходя своей размеренной походкой мимо переулка у Русского подворья по дороге к углу улицы Мелисанды, в изумлении увидел, как дверь комнаты Яэли тихо открылась и Луидор Молчальник вылетел оттуда в трепете и спешке, «словно праведный Иосиф, некогда убежавший от жены Потифара», как он рассказывал потом по секрету, вращая выпученными глазами и с таинственной улыбкой, каждому из ветеранов «Кувшина».
— Ой, это ты, Шошан! — воскликнул Толстый Песах при виде Срулика, вошедшего и усевшегося рядом с Яэли. — Давненько мы тебя здесь не видали!
С широкой улыбкой, показывающей обширные зазоры между короткими зубами, с сияющими над полными щеками глазами и трясущимся над проворными ногами брюшком, он поспешил обслужить клиента, вернувшегося с повинной из кафе «Гат». Срулик каждый раз заново изумлялся проворству этого потного тела, умевшего танцевать не только хору и краковяк, но и танго и вальс получше своих субтильных клиентов, и тому, как его толстые пальцы умудряются справляться с тонкими вещами: вынуть соринку из глаза и ввинтить малюсенький винтик в глубине машинки для кручения фитилей успешнее, чем длинные костлявые пальцы его напарника, Грустного Йомтова[34]. В отличие от Йомтова, который, казалось, погружался во все большее уныние с каждым новым клиентом, Толстый Песах спешил улыбнуться всякому входящему и так же, как хотел по доброте душевной угодить любому кушаньем и выпивкой, с добавлением щепотки лести в качестве радующей душу приправы подавал порцию сплетен, приготовленную на вкус посетителя.
— Давай-ка посмотрим, Шошан, сколько ты тут не был?
Срулик действительно не мог точно ответить на этот вопрос, и ему ничего не оставалось, как положиться на слоновью память Толстого Песаха.
— Минуточку… да с Хануки! Не меньше полугода.
При этих словах Срулик вспомнил, что это действительно было на Хануку. На Хануку он впервые сел за столик Ориты в кафе «Гат», и там она предложила ему съездить вместе с ней в Иерихон.
— Ну так как же? Ты проводишь время в кафе «Гат» с высшим обществом? С английскими господами и арабскими эфенди? Я слышал, что ты отличился на экзаменах и что ты организуешь археологическую экспедицию в Ур Халдейский. Да… кто же об этом говорил? Минуточку — не говори мне! Это был, кажется, Гавриэль Луриа!
Острая боль прервала дыхание Срулика при имени Гавриэля Луриа, прозвучавшем в устах Толстого Песаха, и покончила с удовольствием, которое доставили ему речи о его успехах на экзаменах и об организации археологической экспедиции. Один из испытанных и проверенных способов Толстого Песаха потрафить собеседнику заключался в повышении оценки на порядок при сохранении правдивой основы тех приятных вещей, которые он собирался ему сообщить. Так намерение Срулика отправиться в Ур Халдейский превратилось в «организацию археологической экспедиции», и, несмотря на нарочитое преувеличение, Срулик продолжал бы наслаждаться теплым приемом, устроенным в его честь, когда бы к этому не примешалось имя Гавриэля, однозначно доказавшее ему, что случилось то, чего он боялся: Орита поспешила предложить Гавриэлю присоединиться к поездке в Ур Халдейский. Толстый Песах не знал, какую муку он причиняет Срулику, и хотел только сделать ему приятное. Даже сплетничал он, чтобы порадовать слушавшего, а вовсе не из какого-либо злого намерения повредить тому, о ком говорил. Он и Луидора любил и в тяжелые минуты тайком давал ему деньги в долг, опасаясь, как бы это не стало известно его напарнику, Грустному Йомтову, а Яэли уважал и гордился ею — она была главным достоянием кафе «Кувшин». И тем не менее он не мог сохранить такой большой и восхитительный секрет, и когда случалось появиться кому-нибудь из завсегдатаев этого места, Толстый Песах просто булькал от предвкушения того колоссального наслаждения, которое он собирался доставить вкусной и хорошо наперченной порцией жены Потифара, которую подаст ему на закуску совершенно бесплатно.
Одновременно с болезненным сознанием, что если Орита и поедет с ним одним, то это произойдет только потому, что Гавриэль не захочет или не сможет откликнуться на ее просьбу к ним присоединиться, в душе Срулика поднялась волна великой жалости к Луидору Молчальнику. Ведь Срулик-то знал, что этот бедолага не заслужил ни ореола славы, в одну ночь выросшего вокруг него, ни ревности вожаков «Кувшина», видевших в нем, в этом чудаке, внезапно исчезнувшем только для того, чтобы придать всему еще больше загадочности, тайного любовника Яэли. Луидор не был знаком со Сруликом, и Срулик не был знаком с Луидором, то есть они никогда не были представлены друг другу общим знакомым, да и видели друг друга только случайно, главным образом в кафе «Кувшин», как чужие люди, не обменивающиеся даже приветствиями. Срулик не ведал, узнает ли его Луидор, и ему никогда не приходило в голову с ним сблизиться, и тем не менее он слышал про все, произошедшее с ним в ту ночь, собственными ушами из уст самого героя, находившегося за ширмой, — из уст Луидора Молчальника собственной персоной.
Это была деревянная ширма — изделие старой Розы, установившей ее в углу двора, чтобы собирать за нею все белье, полученное ею на дом для стирки. Роза стирала главным образом в домах работодателей, но все те молодые холостяки, что жили в съемных комнатах без каких-либо приспособлений для стирки, приносили свои вещи ей на дом, и им она назначала более низкие цены. Луидор Молчальник был одним из них, но в отличие от прочих, появлявшихся к вечеру, Луидор почему-то являлся со своим маленьким свертком рано поутру. Когда Срулик вставал чуть свет, чтобы подготовиться к экзамену или подать матери стакан чаю (стакан чаю на заре был лучшим лекарством для утоления ее сердечной скорби), он иногда видел сквозь зарешеченное окошко кухни Луидора Молчальника, опускавшего свой маленький сверток на землю за деревянной ширмой и усаживавшегося на нем, пока Роза, обнаружив его, не выходила перекинуться с ним словечком. Он рассказывал Розе о себе в третьем лице, начиная так:
